Кровь Джека Абсолюта - Хамфрис Крис - Страница 14

— Ну же, смелей, молодой господин! — воскликнула экономка, игриво подергивая простынку. — Что вы там прячете от вашей Нэн?

Он позволил своим пальцам разжаться, простынка скользнула по телу, но… не упала, и Нэнси сама с веселым смехом стянула ее.

— Тут я кладу записку от матери, мальчик. А на кухне внизу тебя ждут холодное мясо и вчерашний салат. Если конечно, ты влезешь в штаны.

Ее хохоток слышался и на лестнице. Джек, оставшись один, взял в руки записку, которую Нэнси бросила поверх сонетов на стол. Хорошо все-таки, подумалось вдруг ему, что мать мало интересуется его опусами. Эти она точно бы не одобрила. Даже сонет, посвященный Клотильде. А уж стихотворение, обращенное к Фанни, скорее всего, просто бы возмутило ее. Хотя название ему он дал вполне благозвучное. «Благоговейный разговор при свечах».

В своей записке леди Джейн напоминала сыну о том, что ровно в восемь вечера («ровно» было подчеркнуто трижды) его ждут на Дин-стрит, в Ассамбле-рум [15], где состоится премьера ее новой пьесы. Той самой, о какой они вчера говорили. Сыгранная не в Гардене [16], эта сатира имела больше шансов ускользнуть от придирок властей.

Он забыл об этой договоренности, опоздал на французский. И вполне мог упустить из виду что-то еще.

Так и есть! Он вспомнил. Могавки! Ритуал посвящения. Он тоже назначен на сегодняшний вечер. Но… тоже в Сохо, так что после обряда Джек вполне сможет успеть на спектакль. Чем, кстати, убьет двух зайцев, то есть порадует мать и одновременно уклонится от участия в безобразиях, какими, вне всяких сомнений, решат отметить свое становление новоявленные индейцы. Тут ему вспомнилось и еще кое-что. Крестер с его наглым вызовом. Однако это не в счет. Это завтрашние заботы, и думать о них следует не сегодня, а завтра.

Джек подошел к тазику и сполоснул лицо теплой водой. Думай не думай, а бильярдная партия все же не шутка. И, в свою очередь, призывает его к воздержанию.

Да, сказал он себе, глядя в зеркало, я буду воздержанным. Буду умеренным, собранным. Всегда и во всем.

Нехватка времени поставила его перед выбором: позавтракать или неторопливо одеться. Первому он всегда придавал очень мало значения, второму — наоборот, и потому вопрос был мгновенно решен. День обещал много встреч, и Джек, придирчиво перебрав весь свой гардероб, остановился на темно-зеленом, казавшемся почти черным камзоле — с блестящими пуговицами и золотой оторочкой, из-под которого скромно выглядывал почти военный, малиновый, в золотистых дубовых листьях жилет. Потом в ход пошли чулки и кюлоты, черные, поскольку лондонские улицы были неимоверно грязны, а также пара простых прочных туфель с квадратными тупыми носами, но украшенных серебряными роскошными пряжками. Нэнси, пока он спал, успела безукоризненно отполировать их.

Затем Джек поэкспериментировал с шейными платками, но повязал тот, что темнее, ибо никакой дисгармонии в своем облачении не терпел. Кроме того, крикливо одетых прохожих в районе рынка «Ковент-Гарден» [17] грабили чаще других.

Его густые черные волосы, как обычно, не хотели укладываться, и у него практически не было шансов забежать к швейцарцу в Хаф Мун, поэтому Джек собрал их темно-вишневым шнуром, потом схватил трость с серебряным набалдашником, натянул на голову треуголку и, картинно откинувшись, полюбовался собой. Он был просто счастлив, когда мать, уступив просьбам сына, повесила в его спальне огромное зеркало. Оно сейчас отражало молодого человека из богатых кварталов, просто обязанного преуспевать. Причем весьма и весьма.

Он вышел на улицу. Там уже было людно, что, впрочем, мало теперь зависело от времени суток. Джеку все чаще казалось, что Мейфэр постоянно полон народа. Этот район Лондона сильно переменился даже в те несколько лет, что Абсолюты здесь прожили, купив земельный участок и возведя на нем дом. Прежде Баркли-стрит окружали сады, но сейчас, куда ни глянь, к мостовой подступали свежеиспеченные особняки, а рядом рождались новые — в суете, шуме и криках. Строители карабкались по лесам, молотки лихо вгоняли в дерево гвозди, кирпичи, густо смазанные раствором, со стуком укладывались друг на друга, и свежая штукатурка драпировала наготу подрастающих стен. Возле них толклись взмокшие, одуревшие подрядчики и прорабы, изучая планы, жестикулируя и словно бы напрочь не замечая клубящейся, делавшей их похожими на привидения пыли, густой, въедливой, оседавшей на все и вся.

Джек закашлялся, проклиная эти серые тучи, в каких тускнел лоск любого наряда, но более доставал его шум. В Вестминстере, в окрестностях аббатства Святого Петра царила умиротворяющая тишина, там либо учились, либо молились, здесь же помимо грохота стройки не умолкал иной рокот, состоящий из сотен и тысяч голосов старающихся перекричать друг друга людей. Это был голос самого города, он делался много громче на Керзон-стрит, улице, не лишенной претензии на аристократичность, где тем не менее вовсю надрывались торговцы, скрипела набитая хламом тележка старьевщика, а звучное чистое сопрано уличного слепого певца мешалось с бранью девиц из кабачка «Устрицы и миноги». И запах! Столь же густой и неотвязный, как окружающий гвалт, он шокировал обоняние смесью разнообразнейших ароматов и вони. Отовсюду, со всех сторон и одновременно разило жареной рыбой, тушеным мясом, еще дымящимся лошадиным навозом, дешевой и дорогой парфюмерией, а также потом сотен и сотен немытых, надушенных, спешащих по своим делам горожан. Здесь, как-то уживаясь друг с другом, соседствовали и фермерские задворки, и фабрики, и продуктовые лавки. Это был филиал Бедлама [18] с его необузданными обитателями. Это был Лондон… и Джек его обожал.

Хотя он и опаздывал, ему настоятельно требовалось заскочить в два магазинчика. На Беркли-сквер, в «Горшке с ананасами», был лучший в городе выбор сластей. Там он приобрел полфунта засахаренных фруктов и небольшой, плотно закупоренный горшочек. В результате около десяти шиллингов улетучилось из его кошелька, но в нем приятно позванивали монеты, полученные за вырванную у Харроу победу, да и в любом случае трата была не напрасной. Вид любимого лакомства вмиг вернет ему расположение Клотильды, наверняка рассерженной непунктуальностью своего кавалера. А Фанни… что ж, Фанни любит персики в коньяке.

Второй магазинчик располагался чуть ниже, там, где Бруэр-стрит поворачивала к Нейвз-акр [19]. Что говорить, этот темненький даже в солнечную погоду квартальчик своему названию соответствовал идеально и давал приют скопищу мелких лавчонок, среди которых Джек обнаружил весьма экзотическую аптеку, со стен которой свисали гроздьями человеческие конечности и черепа. Конечности, казавшиеся жутким свидетельством рьяности полевого, пьяного в стельку хирурга, как и глаза, помещенные в банки, были искусственными, черепа же, по уверениям хозяина-португальца, принадлежали наполовину знаменитым разбойникам, наполовину лордам-якобитам, казненным после восстания 1745 года. То же самое этот вертлявый и, несомненно, пробавлявшийся колдовством человечек говорил о повсюду валявшихся связках зубов. Но самым чудесным и завораживающим отделом аптеки был закуток, где стояли разнообразные чучела. Всяких рысей, волков, рыб, а также многих других занимательных тварей, обитающих в Африке и на Востоке. Они поражали воображение, и самое из них диковинное Джек, будучи не при деньгах, за полкроны на прошлой неделе попросил придержать для себя. Диковина стоила гинею и должна была порадовать сердце его истинной возлюбленной. Клотильды, не Фанни.

Кстати, дом ее уже был в двух шагах. Стоило только пройти по Комптон-стрит и проскочить через узкий проулок. И все. И ты уже на Трифт-стрит, прямо перед особняком ювелира-француза, о чем свидетельствовала покрытая позолотой вывеска, увешанная бутафорскими кольцами и колье.