Воскрешение - Юрин Денис Юрьевич - Страница 5

Внезапно прозвучавший вопрос застал Фегустина врасплох, но он, собравшись с мыслями и подавив ком, подкативший к горлу, все же ответил, притом довольно быстро, так что небольшая заминка не вызвала раздражения у бесспорного хозяина положения.

– Таверна «Попутного ветра!»… Это в порту, – пролепетал вампир.

– Хорошо, – кивнул мертвец, – через две ночи будь там… ровно в полночь.

Изъявив свою волю, мертвец повернулся к вампиру спиной и не спеша направился к полю. Он не боялся нападения сзади и, скорее всего, был к нему готов, однако Фегустину не хотелось искушать судьбу, хотя и встречаться со странным существом во второй раз тоже особого желания не возникло. Удалившись на расстояние в двадцать-двадцать пять шагов от места недавней схватки, мертвец быстро упал на землю и исчез… так умело потерялся среди канав и кочек, что единственный, но по-прежнему зоркий глаз вампира не смог обнаружить даже клочка его рваных одежд.

«А может, он умеет ползти под землей?! Ведь мертвец же!» – пришла в голову Фегустина шальная мысль, но тут же была отвергнута, поскольку показалась чудом уцелевшему вампиру глупой и совсем неуместной. Главным для Лата в данный момент было совсем иное. Вампир пытался понять, как же ему поступить: прийти на встречу с мертвецом через две ночи или даже не заходить в Альмиру? С одной стороны, у него в столице Филании имелись важные дела, а с другой – ни к чему посещать город, в котором водятся такие странные и сильные твари, с одной из которых он только что повстречался.

Он вернулся в трактир ровно в два часа ночи, хоть и не обладал настолько хорошим слухом, чтобы услышать звон городского колокола. В «Трехногом петухе» было уже не столь шумно. Народец подустал, а многие из тех, кто бойко опрокидывал кружки в самом начале веселья, не выдержали продолжительного хмельного состязания и уже не выкрикивали тостов, а громко храпели и по-детски пускали ртом пузыри, неуклюже развалившись на скамьях, столах, а менее удачливые – на грязном полу, под ногами у самых стойких собутыльников. Монотонный гвалт сменился тихими задушевными разговорами, а большие компании случайных знакомых разбились на маленькие группки по два-три человека, по очереди, а иногда и наперебой изливавших друг дружке души. Музыканты устали и уже еле-еле водили смычками по окончательно расстроенным инструментам. Единственными, кто еще стоял на ногах и проявлял хоть какую-то активность, были разносчики блюд, все реже и реже подтаскивающие к столам кувшины с вином и уже начавшие некое подобие уборки.

Стараясь не потревожить сон спящих за столами и не стать объектом внимания еще не упившихся до беспамятства, человек прошел к столу в самом дальнем углу, за которым сидел до того, как пошел «освежиться». Его место, конечно же, оказалось занятым, однако это не помешало человеку восстановить свои законные права на небольшой кусочек скамьи. Схватив храпевшего лицом в его тарелке самозванца за шиворот, мужчина сбросил наглеца на пол. В следующий миг еще бодрствующий дружок смертельно пьяного мужика, угрожающе протянув «Э-э-э!», приподнялся со скамьи и протянул к вернувшемуся хозяину свою грязную, перепачканную в жире и зелени пятерню. Однако его недовольное мычание продлилось недолго. Не снизойдя до разговора и пренебрегая предварительной стадией любой драки, мужчина ударил мычавшего пропойцу кулаком в висок, а затем, еще до того, как голова потерявшего сознание коснулась стола, ухватился пятерней за сальные волосы мужика и сбросил его со скамьи точно рядышком с телом товарища. Когда справедливость восторжествовала окончательно и бесповоротно, то есть иных возмущенных его действиями поблизости не нашлось, мужчина уселся на прежнее место и погрузился в раздумье, потягивая остатки кисленького, разбавленного водою более чем наполовину винца из чьей-то кружки с отколотыми краями.

Мужчина не боялся лесных разбойников, нежити, а также прочих вольготно чувствующих себя в ночи лиходеев и мог в любое время продолжить свой путь, но вот только идти ему было, по большому счету, некуда. По крайней мере так он считал еще час назад. Здесь же, в атмосфере винного угара и прочих дурно пахнущих испарений, он проводил время с толком: наблюдал за людьми, подмечал всякие несущественные на первый взгляд мелочи и, главное, пытался запомнить мелодию и переливы интонаций чужой для него речи. Когда-то давным-давно он бегло говорил по-филанийски, хоть этот приторно-слащавый, мяукающий язык не был для него родным, и даже сами филанийцы с трудом, лишь через четверть часа разговора, подмечали, что беседуют не с соотечественником, а с ненавистным имперцем. Но это было давно, с той поры многое изменилось: у него долго не было практики, да и сам филанийский язык за время его отсутствия стал немного иным – еще более слащавым, мяукающим и раздражающим с непривычки слух.

В остальном жизнь мало в чем изменилась, по крайней мере внешне. Ни нравы простолюдинов, ни их одежды не вызывали отторжения у глаза того, кто пребывал в странном состоянии, сравнимом с долгим беспамятством, десятилетия, а может, и целые столетия. Мода и роскошь – игрушки господ, а простой люд не следит за новизной портняжных покроев и не хвастает перед соседями изысканностью и богатством интерьеров. Пока еще он не встречался с представителями высших сословий, да и не бывал в городах, так что о многом судить не мог. Бедные дворяне и горожане не в счет, они в большинстве своем были прижимистыми, как их слуги, и не привыкли переплачивать золотом за белизну кружевных манжет.

Он, по сути, вообще еще нигде не был, а трактир с дурацким названием «Трехногий петух» стал первым публичным местом, которое этот человек посетил за нескончаемо долгие семь дней и ночей. Именно столько прошло с момента его пробуждения, именно столько он блуждал в одиночку по огромному мертвому городу и чащам вечно молодого, таинственного леса, время от времени вырывавшим из остатков его памяти воспоминания той далекой поры, которую вряд ли кто из живущих ныне помнил хотя бы по отцовским рассказам.

Все началось с боли. Боль определенно родная сестра жизни: она появляется, как только мы приходим в этот мир, и последней покидает умирающее тело. Раз ты страдаешь, значит, жив; коль уже ничего не чувствуешь – пора вызывать святого отца и заботиться о спасении души.

Боль пронзила его роем разъяренных, яростно жалящих ос. Она, подобно воде, покрыла каждый маленький участок его безжизненного тела, а затем просочилась внутрь разбитого черепа и разбудила спящее вечным сном сознание. Он помнил, как кричал, беззвучно кричал, силясь напрячь давно уж сгнившие голосовые связки. Он широко раздвигал лишенные плоти челюсти, но не слышал ни звука, поскольку тогда еще в его ушах не было барабанных перепонок. Он заглатывал комья земли вперемешку с трупными червями, но не чувствовал ни вкуса, ни отвращения. Единственным чувством, жившим тогда в его покрытой слоем липкой, однородной гнили груди, была боль, несусветная боль, вновь пробудившая его к жизни. Однако вскоре она ушла, уступив место растерянности и непониманию. Эти ощущения были лишними в процессе восстановления организма и поэтому задержались у него в голове недолго. Их сменил сигнал, властный приказ очнувшегося от спячки мозга, шевелить конечностями и изо всех сил ползти наверх, выбираться из-под земли. И он послушался, и он пополз, раздирая землю едва обросшими тоненьким слоем плоти пальцами и что есть мочи напрягая непослушные ниточки вновь нарастающих на кости рук мышц. Когда же задача была выполнена и его останки выкарабкались на поверхность, мозг сжалился над человеком и отключил сознание, не дав ему узреть весьма редкий в природе процесс… процесс, обратный разложению.

Беспамятство продлилось минуты, а может, и дни. Он не ощущал тогда времени, но зато мог воспринимать окружавший мир во всей красоте и неповторимости. Яркое солнце слепило глаза и приветливо ласкало робкими лучами его новую, розовую, словно у младенца, кожу, правда, местами все еще покрытую комками грязи. Слабенький ветерок приятно холодил низ живота и нежно касался прядей густых, длинных волос. Он был абсолютно голым, разве что на правой руке болтался проржавевший насквозь наруч, а на левой ноге мешался не догнивший до конца сапог. Все-таки в прежние времена кожевенники умели дубить кожу…