Субботний вечер - Хаксли Олдос - Страница 2

Жадно вдыхал он аромат их духов; с отчаянием, будто самая его жизнь от этого зависела, вглядывался в них, изучал. Обе высокие. На одной пальто из серой ткани, отделанное тёмно-серым мехом. На другой пальто всё меховое — наверное, десятка два огненно-рыжих лисиц убиты ради того, чтобы ей было тепло в этот весенний день, когда в тени ещё пробирает холод. На одной женщине чулки серые, на другой — светло-коричневые. На одной серые лайковые туфельки, на другой — из змеиной кожи. Шляпки у обеих маленькие, облегающие. При них маленький чёрный французский бульдог; он то следует за хозяйками по пятам, то забегает вперёд. Ошейник его обшит волчьим мехом, который топорщится вокруг чёрной бульдожьей головы, словно пышный воротник.

Питер шёл за молодыми женщинами так близко, что, когда шумная толпа осталась позади, начал улавливать обрывки их разговора. Одна говорила мягко, будто ворковала, у другой голос был низкий, чуть с хрипотцой.

— Он изумителен, — говорила Та, что с хрипотцой, — он просто изумителен.

— Элизабет мне так и сказала, — ответил Воркующий голосок.

— И приём был великолепный, — продолжала Та, что с хрипотцой. — Он весь вечер нас смешил. Да и всё так и сыпали шуточками. Когда пора было расходиться, я сказала — пойду пешком, может быть, по дороге поймаю такси. А он предложил мне поискать такси у него в сердце. У меня их там много, сказал он, и все свободны.

Обе рассмеялись. Но тут Питера обогнала шумная стайка детей, и за их болтовнёй он не расслышал, что было сказано дальше. Он мысленно обругал детвору. Чертенята, будь они неладны, загубили ему миг озарения. И какого озарения! Какая странная, неведомая, роскошная жизнь ему приоткрылась! Мечты всегда уносили Питера в кроткий уют сельской идиллии. Даже семейная жизнь с дочерью пэра ему рисовалась в тишине и спокойствии, вдали от городской суеты. Мир же великолепных приёмов, где все сыплют шуточками, а изумительные мужчины предлагают молодым богиням свободное такси в своём сердце, ему был неведом. Этот мир сейчас на мгновение приоткрылся ему — и заворожил пышной тропической экзотикой. И теперь он жаждал одного: вступить в этот блистающий мир, так или иначе, любой ценой войти в жизнь этих молодых богинь. Что, если они сейчас обе разом споткнутся вон о тот выпирающий из земли корень и подвернут ноги. Что, если… Но обе благополучно перешагнули через препятствие. И вдруг Питер обрёл надежду — в образе бульдога.

Бульдог свернул с тропинки вправо и стал обнюхивать основание вяза в нескольких шагах от неё. Принюхался, зарычал и, оставив вызывающую памятку о своём посещении, принялся задними лапами с негодованием взрывать землю, отбрасывая её вперемешку с мелкими сучьями к стволу дерева, как вдруг, откуда ни возьмись, подбежал рыжий ирландский терьер и в свою очередь начал обнюхивать сперва дерево, потом бульдога. Бульдог перестал рыть землю и обнюхал терьера. И два пса пошли опасливо кружить друг возле друга, рыча и принюхиваясь. Питер минуту-другую рассеянно, с ленивым любопытством наблюдал эту сценку. В сущности, он почти не замечал собак, мысли его витали далеко. А потом в сознании словно молния сверкнула: да ведь сейчас, пожалуй, начнётся драка! Если они подерутся, мечта сбылась. Он ринется в схватку и растащит псов, он станет героем. Возможно, его даже укусят. Но что за важность. Это будет даже к лучшему. Рана от собачьих зубов принесёт ему тем большую благодарность двух богинь. Он страстно надеялся, что собаки перегрызутся. Ужасно будет, если богини или хозяева рыжего терьера заметят опасность и вмешаются раньше времени. «О Господи, — пылко взмолился Питер, — не дай им сейчас отозвать собак. Пускай собаки подерутся. Ради Христа. Аминь». Питер получил истинно христианское воспитание. Детвора ушла далеко вперёд. Снова стали слышны голоса двух богинь.

— …ужасно нудный, — говорила Воркующая. — Куда ни пойду, вечно он тут же вертится. И такой толстокожий, ничем его не проймёшь. Я ему сказала, что терпеть не могу евреев, что он урод, и глуп, и такой бестактный, надоедливый и нудный. Но с него всё как с гуся вода.

— По крайней мере ты могла бы воспользоваться его услугами, — заметила Та, что с хрипотцой.

— А я и пользуюсь, — подтвердила Воркующая.

— Ну, это уже кое-что.

— Кое-что, — согласилась Воркующая. — Но не так-то много. Короткое молчание. «О, Господи, — взмолился Питер, — только бы они не заметили».

— Вот если бы, — задумчиво начала Воркующая, — если бы мужчины способны были понять, что…

Рычание и свирепый лай прервали её на полуслове. Обе молодые женщины обернулись.

— Понго! — тревожно и повелительно крикнули они в один голос. И снова, ещё настойчивей: — Понго!

Но крики остались втуне. Понго и рыжий терьер уже яростно сцепились и ни на что не обращали внимания.

— Понго! Понго!

— Бенни! — столь же тщетно взывали маленькая девочка и её солидная нянюшка, хозяйки рыжего терьера. — Бенни, поди сюда!

Вот он, желанный миг, чреватый счастливейшими возможностями. Питер в восторге кинулся на собак.

— Пошёл прочь, скотина! — закричал он, пиная рыжего терьера. Ведь терьер был враг, а французский бульдог — их бульдог — друг, и ему на помощь Питер пришёл, как приходили боги с Олимпа на помощь героям «Илиады». — Пошёл прочь!

В азарте он даже о заикании забыл. Произнести «п» всегда было для него пыткой, а тут он выкрикнул «Пошёл прочь» без малейшей запинки. Он хватал собак за коротко обрубленные хвосты, за ощетиненные загривки и силился растащить. Опять и опять он пинал рыжего терьера. Но укусил его бульдог. Этот бульдог оказался ещё глупей Аякса [5], он не понял, что божество сражается на его стороне. Но Питер не почувствовал обиды, в пылу воодушевления он почти не почувствовал и боли. На кисти левой руки заалел ряд рваных ранок, потекла кровь.

— Ой! — вскрикнула Воркующая, словно ей самой впились в руку собачьи зубы.

— Берегитесь! — тревожно умоляла Та, что с хрипотцой. — Берегитесь!

Их голоса прибавили Питеру сил. Он ещё усердней стал тащить разъярённых псов в разные стороны и пинать терьера и наконец на долю секунды ухитрился отодрать их друг от друга. На долю секунды каждый выпустил ту часть вражьей шкуры и мяса, в которую впивался зубами. Питер воспользовался мгновением, ухватил чёрный загривок и высоко вздёрнул яростно огрызающегося, извивающегося, рычащего бульдога. Рыжий терьер повернулся к нему и захлёбывался лаем и то и дело подскакивал, пытаясь достать зубами болтающиеся в воздухе чёрные лапы врага. Но Питер, подобно Персею, высоко поднявшему отсечённую голову Горгоны [6], вскинул руку вверх, как только мог, и корчащийся Понго оказался вне опасности. Рыжего терьера Питер отбивал ногой; тем временем девочка с няней кое-как обрели присутствие духа, подобрались к разъярённой собаке сзади и прицепили наконец к ошейнику рыжего поводок. Рыжий упирался всеми четырьмя лапами, оставляя борозды в траве, и всё ещё лаял — впрочем, не очень громко: он так рвался, что ошейник едва не задушил его, но в конце концов его силой уволокли прочь. А Понго висел в шести футах над землёй и тщетно извивался, пытаясь высвободиться из пальцев, которые стискивали его чёрный короткошёрстый загривок.

Питер повернулся и подошёл к богиням. У Той, что с хрипотцой, оказались узкие глаза и печальная складка губ, лицо худое и почти трагическое. У Воркующей щёки покруглей, лицо белее, румянец ярче, глаза голубее. Питер смотрел то на одну, то на другую и не мог решить, которая красивее.

Он опустил наземь извивающегося Понго. «Вот ваша собака», — только и хотел он сказать. Но от ослепительной прелести этих лиц к нему разом вернулась застенчивость, а с нею и заикание.

— Вот ваша… — начал он, но «собаку» выговорить не сумел. Звук «с» для Питера всегда был камнем преткновения.

Ко всем обиходным словам, начинающимся с какой-нибудь трудной для него буквы, Питер подбирал про запас синонимы полегче. К примеру, кур и петухов он называл «цыплятки» не из ребяческой нежности к ним, а потому, что «ц» давалось ему не так трудно, как «к» и «п». «Бензин» и «дрова» он заменял не— определённым «топливо». «Грязь» заменял «мусором». Синонимы он подыскивал почти так же изобретательно, как англосаксонские поэты, которым вместо рифмы служила аллитерация [7], а потому, чтобы «море» звучало согласно с «волнами» или «крабом», они именовали его «великими водами» или «колыбелью кораблей». Но Питер не столь отважно пускался в поэтические вольности, как его саксонские предки, и ему приходилось иногда самые трудные слова, для которых не нашлось удачной прозаической замены, диктовать по буквам. Так, он постоянно сомневался, назвать ли кружку чашкой или выговаривать раздельно: «к-р-у-ж-к-а». И поскольку для вилки не находилось другого синонима, кроме «трезубца», он так и произносил по буквам: «в-и-л-к-а».