Приемный покой - Соломатина Татьяна Юрьевна - Страница 22

Он даже поставил в известность жену. И предложил Елене руку и сердце в дополнение к уже имеющемуся в её распоряжении в любое удобное и желаемое для неё время органу. Но она отказала. И сделала аборт, не поставив его в известность о факте наличия беременности. Но медицинский мир так тесен. Вскоре ему стало известно о факте прерывания. Естественно, не от неё, а «по секрету всему свету».

«Дай мне силы изменить то, что я могу изменить, дай мне силы принять то, что я изменить не могу, и мудрость отличить одно от другого».

У Лены не было сил принять тот факт, что у него всегда будут двое не её детей, и не хватило мудрости понять, что и третий был бы им любим не меньше. Если не больше. Третья. Он всегда хотел девочку. Он до сих пор полагал, что это была именно девочка. Классически красивая славянка, черт бы побрал сионские фрагменты ДНК, отвечающие за широкобёдрость и волоокость.

Испарив из реторты романтику и душераздирающие подробности, в сухом остатке получим следующее: Пётр Александрович обучил Елену Николаевну акушерско-гинекологическому ремеслу (а ученицей она оказалась талантливой) и никогда не поминал старое (не забывая его). Через три года их пути разошлись. Елена Николаевна, закончив спецклинординатуру, уехала не то в Эфиопию, не то в Алжир, спасать африканских женщин, освобождённых социализмом от французских колонизаторов, из пучин высокой материнской и детской смертности и прочего мракобесия. Вышла замуж, развелась. Вышла замуж, развелась –2. Так и не родила ребёнка, потому что некогда. Пётр продолжал жить с женой, проглотившей (но не переварившей) его роман, в меру любимыми детьми и работать, дав себе слово больше никогда не влюбляться в: а) славянок; б) учениц и особенно в) учениц-славянок. Его дело – женщинам помогать, а не ломать их судьбы. Будучи человеком последовательным, он даже посетил какую-то освобождённую страну с долгосрочным рабочим визитом подальше от Африки, на всякий случай. Кажется, это была Индия. Там не было не только Лены, но и гарантированно никаких славянок, зато полным-полно абсолютно безопасных широкобёдрых и волооких, вечно нуждающихся в помощи. В том числе – акушерской.

А много лет спустя они встретились. В свежепостроенной многопрофильной клинической больнице с пятиэтажным, отдельно стоящим корпусом новенького родильного дома. Лену кто-то из министерства – не то подруга, не то текущий любовник – директивно протежировали на должность заместителя главного врача по акушерству и гинекологии, как грамотного специалиста и железного администратора. Кандидатуру Петра Александровича рекомендовали на должность заведующего операционно-родильным блоком, как одного из самых стоящих специалистов современности, что правда, не терпящего бумажные и прочие аспекты административной работы. Главный врач прикинул и нашёл подобный тандем идеальным.

«Я встретил вас и всё былое» случается только в классических русских романсах. Пётр же и Елена были просто очень рады встретиться безо всяких «былого и дум». У него были к тому моменту уже почти взрослые сыновья, а у неё – текущая большая любовь – моложе лет на десять, не отягощённая анамнезом и функционально озабоченная, что не могло не сказаться на здоровье – выглядела Лена отменно. Со всей мощью своего рационального ума, конвертируя чью-то страсть в акции компаний по производству кремов от морщин. Что ж, в рациональной любви тоже нет ничего плохого – если вторая половина под стать. Дай бог ему здоровья.

Жена Петра Александровича несколько нервно отнеслась ко «второму пришествию» Елены Ситниковой в жизнь Петра Зильбермана. И при случае не упускала возможности помучиться фантомными болями. А уж если волею официальных поводов Пётр Александрович с супругой оказывались в одной компании с Еленой Николаевной и её сожителем, то последующая за официальным вечером ночь для Петра оказывалась испорченной. Нет, он не скандалил и не курил на кухне «одну за одной», ибо скандален не был от природы и не курил вовсе. Просто она мешала ему спать звуком выпиливания оживляющих узоров по давно зарубцевавшейся ткани. Не спал и думал об Анечке. О её классической славянской красоте, естественной девичьей непосредственности, о порывистости и об отсутствии, во всяком случае пока, корысти. Ей льстила его любовь. Его привязанность. Его зависимость. А он любил её, как можно любить только дочь. Плюс бонусы от поправок на некровное родство. Странная, странная связь.

Елена Николаевна осталась «средней женой», лишённой ворчливости «старшей», но не без удовольствия задиравшая его привязанность к «младшей», хотя и попустительствовала, закрывая глаза на множество обстоятельств. К примеру, на то, что акушерке, едва закончившей медицинское училище, самое место за столом приёмного покоя, с ручкой, сантиметром, тонометром и тазомером, а не в физиологическом родзале около инструментария, промежностей и новорождённых, требующих опыта и квалифицированных навыков.

– Страшна жизнь еврея, любящего славянок и живущего в каком-то гротескно-сатирическом подобии шариата, – любил он ляпнуть за рюмкой коньяка в компании Поляковой и Некопаева. – Не будь я так мудр, что давно положил даже на гипотетическую возможность анализа, я бы тронулся рассудком.

– Вы просто старый развратник, Пётр Александрович! – смеялась Полякова.

– Называть меня «старым развратником» только потому, что я люблю женщин, Машенька, всё равно, что нарекать тебя «блядью» исключительно потому, что тебе нравится быть любимой даже теми мужчинами, кто не любим тобой. Но то, что я старый развратник, а ты – блядь, тоже верно. Правда – всегда одна, но с различных точек зрения она визуально различна. Можно говорить, что Зильберман старый развратник, а Полякова – блядь, и это лишь точка зрения. Зильберман – мужчина, а Полякова – женщина. И это тоже лишь точка зрения. А сама правда стоит себе эдакой присыпанной песком пирамидкой в пустыне представлений о ней и являет собой просто пирамиду. И эта пирамида знает, что Пётр Александрович по сути своей мужской – отец, а Мария Сергеевна по природе своей женской – дочь. И никакая точка зрения, никакая песчаная буря не изменят знания пирамиды о себе самой.

– А кто я по сути своей мужской? – мог вклиниться в разговор Некопаев.

– Ты, Виталик, по сути своей – всего лишь человек, – говорил Зильберман и разливал коньяк по рюмкам.

– Любите вы туману напустить, Пётр Александрович! – усмехался Виталик.

– Нет никакого тумана, друг мой, сплошная ясность за забором до горизонта без конца…

– …Околожизненным измором лукавый зверь берёт ловца. Сиюминутное «не надо» преображается в «прости». Я трепетно слежу за взглядом – нам никогда не по пути,[56] – подхватывала Маша.

– Ангел! Вот, видишь? На лету ловит, – смеялся Пётр Александрович. – Так что всё ясно, Виталик. Я – ангел, Полякова – ангел, Ситникова наша истерическая – ангел. Потому что мы воины. А ты, Анечка моя, жёны наши, множество и множество прочих – просто люди. Человеки. Это не лучше и не хуже. Просто ангелы – это ангелы, а люди – это люди. Ангелы сражаются, а люди – живут, не замечая сражений. Ангелы – в потоке, они открыты и, следовательно, ранимы. Их бессмертие – бесконечный путь на Голгофу, а не человеческие комиксы о супергероях. Люди склонны называть то, что по сути своей всегда всего лишь битва, «чередой событий», «обстоятельствами», «отношениями», «плохой погодой». И в этом кардинальное отличие ангелов от людей. Что для первых выигранная или проигранная схватка, для вторых – заведомо провальная игра с судьбой в «повезло – не повезло» на фоне умалишенной надежды. Так что, по сути, мы одинаковы, не смотри, что у нас за спиной крылья шуршат, а у вас всего лишь лопатки чешутся.

– Вечно вы смеётесь, Пётр Александрович.

– Ну, если бы ещё и ангелы заплакали, людям бы совсем стало неловко. Лучше выпьем, мои разные по сути, но такие прекрасные друзья.

– Выпьем, Пётр Александрович. За что? – поддерживала своего учителя Полякова.