Точка Лагранжа (Сборник) - Бенедиктов Кирилл Станиславович - Страница 64

— Водки? — переспросил Дрюня задумчиво, — Можно, конечно, и водки…

Треск замка-молнии.

— А я лучше придумал… Мы ему щас чернушки ширнем. Заодно и проверим, чего нам хачи твои впарили, а то, может, отстегнули бабки за фуфло помойное…

— Да ты охренел, в натуре? Он же кони двинет от чернушки… как ты проверишь?

Помолчал Дрюня.

— Ему и так, и так до утра не дожить. А ширнется — хоть счастливым помрет. А проверим так: если посинеет, вздуется — фуфло твои хачи. Тогда мы вернемся и их загасим. Давай, Никитос, баян.

— Дрюнь, кончай, а вдруг за ним все-таки родаки придут? — голос Никитоса дрожал.

— Никто за ним не придет, — сурово отрезал Дрю-ня. — Костер развел? Грей и молчи…

Беспомощный, безгласный, лежал на своей повисшей над водой плахе Антон Берсенев. Он не хотел больше жить. Он жалел о том, что не погрузился в радужный омут и не проник за мерцающую мембрану. Сделай он это тогда — и теперь бы ему не пришлось умирать мучительной смертью при каждом Лизонькином крике и неотвратимо воскресать для новых страданий. Где-то наверху, в роще, трое обезумевших от наркоты подонков готовились убить его ребенка, а он был обречен на роль свидетеля, бессильного им помешать.

Быть может, окажись на его месте кто-нибудь другой, он просто не поверил бы в серьезность их намерений. Но профессия Антона научила его придерживаться одного простого правила: какой бы ужасающей ни казалась иной раз теневая изнанка жизни, в действительности все обстоит гораздо хуже.

Он ни секунды не сомневался в том, что троица наверху может убить его дочь. Он знал, что помочь ей не в состоянии. Он больше не верил в действенность молитв.

Он устал балансировать на грани безумия и реальности, превосходившей своей жестокостью любое безумие. Его разум не выдерживал такого напряжения.

Его единственный зрячий глаз закрылся, на его слух опустилась тяжелая печать тишины. Наконец-то он перестал слышать, как заходится в истошном крике Лизонька.

Он поскрльзнулся на скользком бортике реальности и сорвался в глубокий бассейн воспоминаний.

8

Моментальные снимки памяти: вот Антон забирает Аню с дочкой из роддома. Конец октября, ветер метет асфальт, играя последними сухими листьями. Над серым кубом больницы — неожиданно яркий синий просвет в холодном, будто покрытом инеем сером небе. Лизонька — огромный белый конверт с розовым бантом и глядящими откуда-то из кружевных глубин глазками-бусинками…

Вот они с Аней стоят около детской кроватки, в которой посапывает туго спеленутая разноцветными пеленками Лизонька… От крошечного тельца, от покрытой нежным пушком головки исходит слабый, но явственно различимый аромат молока…

Вот он укачивает дочь на руках, она плачет, потом, успокоенная звуками его голоса, затихает и начинает с интересом следить за движением губ, потом протягивает пухлую ручонку и с силой хватает отца за нос…

Вот он собирает Лизоньку на прогулку, надевает теплый комбинезон, две пары носочков, вязаную шапочку… вот они спускаются вниз на лифте, выходят во двор, останавливаются у переезда через железную дорогу… идут по тропинке к озеру… Вот Антон замедляет шаг перед поворотом, у самого обрыва… Ставит коляску на тормоз, начинает спускаться вниз, туда, где у корней дерева расцвел желтый огонек мать-и-мачехи… Вот правый кроссовок Антона теряет под собою опору, он летит вниз, к воде, изворачивается в воздухе…

…он успевает еще заметить, как навстречу ему стремительно несется черный, склизкий, изогнутый сук, похожий на деревянный кинжал, а потом что-то острое и холодное с чудовищной силой бьет его в левый глаз, и наступает абсолютная темнота.

Он открывает глаза — точнее, единственный уцелевший глаз. Второй, пронзенный деревянным кинжалом, не откроется уже никогда. Антон снова внимательно смотрит на свое страшное отражение в потемневшей, налитой недоброй темной силой воде. Он наконец понимает, что с ним произошло.

Где-то наверху, отделенный от него пятью метрами глинистого откоса, человек по кличке Дрюня берет в руки наполненный отравой шприц, чтобы вонзить его в тельце единственного ребенка Антона Берсенева.

— Разворачивай, — командует он то ли Никитосу, то ли своей рыжей подруге. — Будем вену искать.

Внизу, у самой кромки воды, Антон Берсенев смотрит на свою правую руку, вывернутую, как у тряпичной куклы. Ее кисть погружена в воду, она распухла и посинела. Теперь он знает почему. Он смотрит на нее очень внимательно.

Пальцы, раздувшиеся, похожие на перележавшие, готовые лопнуть сардельки, вдруг начинают неуверенно сжиматься в кулак. Сжимаются — светлая полоска кольца теряется в складках разбухшей плоти.

Голову Антона пронзает белая молния ослепительной боли. Но он продолжает сжимать кисть. Когда ему это удается, осторожно вытягивает ее из воды. Он почти не чувствует эту руку — да что там почти, не чувствует ничего, кроме холода. Но каким-то образом знает, что рука извлечена из воды.

С левой рукой сложнее. Антон даже не представляет себе, как она сейчас расположена. Под каким углом к телу. Цела ли.

Но он уже верит в то, что может подчинить себе и левую руку.

И она подчиняется. Точно так же сжимаются в кулак пальцы. Упираются в шершавую кору. Правая рука подламывается, размокшая кожа рвется, как целлофан, дерево окрашивается кровью. Ничего, ему не привыкать.

Боль нарастает, грозя выжечь последние предохранители истерзанного мозга. Еще секунда… но тут Антон вовремя вспоминает, что ему это повредить уже не может. Боль не отступает, но паника тут же проходит.

Антон упирается обеими руками в ненавистный ствол. Жаль, что он совсем не чувствует ног. Не беда, скоро придет и их час. Пока важно приподнять голову. Задача номер один — голова. Напрячься. Приготовиться к приступу боли. Приподнять корпус… Рывок…

Боль — это ничто. Боль — это развлечение. Боль можно терпеть хоть 24 часа в сутки. Любую — зубную, когда тебе удаляют нерв без заморозки, боль, когда тебя бьют ногой в пах, боль, которая пронзает все тело из-за крошечной песчинки в твоих почках, какую угодно боль можно терпеть…

ТОЛЬКО НЕ ЭТУ!!!

Голову разорвало напополам. Потом еще раз — на более мелкие части. Потом кто-то удалил остатки черепной кости и залил обнаженный мозг расплавленным свинцом. Отвратительный хруст — что-то похожее на звук, который он помнил с тех пор, как хирург в госпитале, исправляя ему свернутый набок нос, ломал щипцами носовую перегородку. Что-то льется из левой глазницы. Подняться. Подняться на ноги. Протянуть руку и пощупать глазницу. Проклятье, руки слушаются, но ни черта не чувствуют.

Главное сделано. Он вновь контролирует себя. Он слаб, он шатается, но может двигаться. Теперь взобраться наверх. Пять метров — пустяки. Даже пять метров покрытого размокшей глиной склона, даже если в наступившей темноте почти ничего не видно. Там, наверху, пляшет размытое пятно огня — Никитос разжег все-таки свой костер.

Теперь — не опоздать.

Он не чувствовал, как переставляет ноги. Он вообще ничего не чувствовал, видел лишь, как сменяется картинка перед единственным зрячим глазом. Несколько раз он поскальзывался и падал, и тогда не видел ничего, кроме размокшей глины.

Они, разумеется, услышали. Невозможно не услышать, как взбирается вверх по склону девяностокилограммовая, плохо координирующая движения туша. Услышали, напряглись, подошли поближе к обрыву — посмотреть, что же там происходит. На этом Антон выиграл почти минуту. Шприц так и остался в руках у Дрюни.

Они увидели, как поднимается над обрывом залитая кровью, искаженная гримасой смертельной муки, черная голова.

И Антон тоже увидел их. Блики костра плясали на их белых блинообразных лицах, но в глубине их глаз плескалась полная, непроницаемая, абсолютная тьма. Коренастый, бритый наголо, затянутый в спортивный костюм амбал — Дрюня. Стоит, приготовившись к драке — тяжелые кулаки сжаты, руки прижаты к бочкообразному туловищу в слабом подобии боксерской стойки. Крупная, плотно сбитая девица лет семнадцати с испитым бледным лицом, обрамленным копной роскошных, цвета огненной меди, волос. Пятится от обрыва к костру, большой рот с накрашенными черной помадой губами раскрыт в предвкушении истошного вопля. На границе света и тени — тощий, похожий на маленького старичка пацан, сжимающий в руке игрушечный нож-выкидушку. На лице застыло выражение крайнего изумления, смешанного с ужасом. Это Никитос.