Ожерелье Странника - Хаггард Генри Райдер - Страница 42

Когда он вышел, судьи устроили совещание и, как я и ожидал, очень скоро согласились в отношении приговора. Председатель поднялся и быстро пробормотал:

– Подсудимый, мы признали вас виновным. Есть ли у вас какие-либо причины или доводы, на основании которых можно было бы доказать, что смертный приговор вам не может быть вынесен?

– Досточтимый судья, – отвечал я. – Я здесь не для того, чтобы молить вас о сохранении мне жизни, которой я уже не раз рисковал на службе вашему народу. Но все же я вам должен кое-что заявить. В ночь, когда началось это столкновение, на меня напали четверо на одного, без всякого повода с моей стороны, о чем вы уже слышали, и я только защищался. Впоследствии, когда я был недалек от смерти, норманны, мои товарищи, пришли мне на помощь и защитили меня, хотя я и не просил их об этом. Я сделал все, чтобы спасти жизнь императрицы. Моим единственным проступком было то, что, когда началась большая атака, в которой ваши полки были разбиты, я возглавил ее. Если я за это заслуживаю смерти, я готов умереть. Все же я полагаю, что как Бог, так и люди с большим уважением отнесутся ко мне, преступнику, чем к вам, судьям, и к тем, кто готовил вас для этого судилища еще до того, как вы воссели здесь, в зале суда. Вы же только орудие в чужих руках, то же относится к приговору, который вы вынесете.

Аплодисменты, вызванные моими словами в рядах тех, кто толпился в конце помещения, смолкли. И среди полной тишины поднялся председатель. Он казался испуганным, когда стал низким голосом читать по листу пергамента приговор. После упоминания о приказе, которым был образовал этот суд, он огласил:

«Мы вас приговариваем, Михаил, известный также как Олаф Красный Меч, к смерти. Этот приговор будет приведен в исполнение с пытками или без них в то время, когда это будет угодно императрице».

И еще я услышал голос Джодда, крикнувшего в полумраке:

– Что это за суд, если приговор был принесен сюда уже написанным? Слушайте вы, законник, и вы, дворняжки, его компаньоны, которые еще называют себя солдатами! Если Олаф Красный Меч умрет, то все заложники, которых мы держим, умрут также. Если его будут мучить в подвалах, то будут пытать и заложников. Кроме того, вскоре после этого мы отдадим на разграбление этот прекрасный город, и то, что случится с Олафом, случится также и с вами. С вами, лжесудьями, ни больше ни меньше. Помните обо всем этом, вы, которые отправили Олафа в тюрьму, и пусть знает Августа, если она меня слышит, что ей может понадобиться Олаф, чтобы спасти ее жизнь; но его уже не будет!

Мне было видно, что судьи затрепетали в ужасе. Поспешно, с бледными лицами, они посовещались в отношении того, не следует ли им отдать приказ о том, чтобы схватили Джодда. И я слышал, как председатель сказал одному из судей:

– Нет, лучше отпустите его. Если его тронут, то погибнут наши заложники. Кроме того, не подлежит сомнению, что Константин и армянские полки на его стороне, иначе он бы не осмелился говорить с нами подобным образом. Лучше нам быть подальше от этого дела, которое нам навязали.

Затем он громко проговорил:

– Уведите осужденного!

Я направился к выходу из помещения суда, только теперь под охраной, которая была тут же вызвана и шла впереди и позади вместе с четырьмя палачами по бокам от меня.

– Прощайте, крестная, – шепнул я Мартине, проходя мимо нее.

– Нет, не прощай, – прошептала она, глядя на меня глазами, полными слез. Что она имела в виду, я не понял.

В конце помещения суда, где собрались те, кто осмеливался открыто выражать мне свои симпатии, грубые голоса благословляли меня, а шершавые руки хлопали по плечу. К одному из мужчин, чей голос я узнал в полумраке, я повернулся, чтобы сказать слово. В этот момент чернокожий палач, находившийся между нами, тот самый, что был уволен мною за жестокость, ударил меня по губам тыльной стороной ладони. В следующее же мгновение послышался звук, напоминавший мне рычание белого медведя, когда он схватил Стейнара. Показались две громадные руки, обхватившие голову этого дикаря. Раздался какой-то хруст, и палач, точнее, его труп, упал на пол.

После этого меня поспешно вывели, так как теперь им было кого бояться и помимо судей.

Мне вспоминается, что через несколько дней я сидел в своей камере во дворце, где меня держали потому, что, как мне стало известно впоследствии, существовали опасения, что если меня переведут в государственную тюрьму, комендантом которой я был когда-то, то могут быть предприняты попытки моего насильственного освобождения.

Камера, в которой меня содержали, была небольшой, одной из нескольких, расположенных под широкой террасой, выходившей в сторону моря, на которой Ирина впервые расспрашивала меня об ожерелье и где, несмотря на мои просьбы, одела его на свою грудь. В камере было маленькое зарешеченное окно, через которое до меня доносились звуки шагов часовых наверху и голос офицера, который в установленное время приходил, чтобы сменить охрану. В прошлом это входило в мои обязанности.

Я подумал о том, что мог бы быть этим офицером, и о том, сколько таких людей с тех пор, как Константинополь стал столицей империи, занимало эту должность и что стало со всеми ними. Если бы терраса могла говорить, она бы поведала о многих кровавых историях. Также несомненно, что мне ничего иного не оставалось, как ожидать конца, каким бы он ни был.

В камере я думал о многих вещах. Вся моя юность промелькнула передо мной. Размышлял я и над тем, что произошло в Ааре с тех пор, как я оставил его много лет назад. Один или два раза через воинов Северной гвардии, родившихся в Дании, до меня доходили слухи о моей родине.

Идуна там была теперь особой, занимавшей высокое положение, незамужней. Но о Фрейдисе я не услышал ничего. Возможно, что она уже умерла, а если так, то вскоре я должен был почувствовать ее неистовый и преданный дух рядом со мной. Ведь показалось же мне, что Рагнар участвовал в битве в дворцовом саду.

То, что сбылись мои видения, представлялось мне чудом. Это было моей судьбой – встретить ту, о ком все время мечтал, нося ожерелье, половину которого я нашел на теле Странника в его могильном кургане. Была ли у нас со Странником одна и та же душа, спрашивал я себя. Были ли женщина из сна и Хелиодора одним и тем же лицом?

Кто мог на это ответить? По крайней мере, было очевидным одно, а именно – что я и она с того момента, как увидели друг друга впервые, знали, что принадлежим друг другу сейчас и будем принадлежать в будущем…

Мы встретились и снова должны быть разлучены безжалостно приближающейся смертью. Но так как мы все-таки встретились, я не имел права роптать на судьбу, ибо знал также, что мы встретимся снова. Оглядываясь назад, я думал о том, что сделал и чего сделать не успел. И не мог упрекать себя. Конечно, может быть, мудрее было остаться тогда с Ириной и Хелиодорой, а не возглавить атаку против греков. Но тогда, будучи солдатом, я бы никогда не смог простить себе этого. Да и как я мог оставаться безучастным в то время, как мои товарищи сражались за меня? Нет, я был доволен тем, что руководил атакой, и руководил хорошо, хотя и должен платить за это такую высокую цену, то есть отдать свою жизнь. А может быть, все совсем не так, и я должен умереть не потому, что поднял меч против войск Ирины, а за свой грех – любовь к Хелиодоре?

Да и что такое, в конце концов, эта жизнь? Что мы о ней знаем? Мимолетный вздох! И я верил, что, подобно тому, как тело совершает много миллионов вздохов между колыбелью и могилой, так же и душа должна дышать в бесчисленных жизнях, каждый раз начинаясь с рождения и заканчиваясь со смертью… А что дальше? Не знаю, но эта вновь обретенная вера утешала меня.

В подобных размышлениях я коротал часы, ожидая каждый раз, когда отворялась дверь в камеру, что войдет не тюремщик с пищей, которая, как я заметил, была достаточно обильной и изысканной, а палачи или заплечных дел мастера.

И вот однажды поздней ночью, как раз перед тем, как я собирался лечь спать, дверь широко распахнулась и в нее вошла закутавшаяся в плащ женщина. Я поклонился, жестом пригласил посетительницу присесть на единственный стул в камере и молча ждал, что же последует дальше. Наконец она сбросила свой плащ, и при свете лампы я увидел, что стою перед императрицей Ириной.