Ожерелье Странника - Хаггард Генри Райдер - Страница 29

Она замолчала, глядя на меня еще более странно, чем прежде, пока я не стал смотреть на море, желая в этот момент оказаться там или где угодно, но только подальше от этой властной и привлекательной женщины, которой я поклялся повиноваться во всем.

– Олаф, – произнесла она наконец. – Вы хорошо мне служили в последнее время. Хотите ли вы получить какую-нибудь награду, а если хотите, то какую именно? В состоянии ли я дать вам все, что вы пожелаете? Кроме, – добавила она поспешно, – такого дара, который позволил бы вам покинуть Константинополь… и меня. Все остальное, я думаю, смогу сделать.

– Да, Августа, – ответил я, все еще глядя на море. – Вон там, в тюрьме, находится старый епископ по имени Бернабас Египетский, на которого в храме напали другие епископы, когда вас здесь не было. Они его избили почти до смерти. Я прошу вас, освободите его и с почестями отправьте в его епархию.

– Бернабас! – воскликнула она резко. – Я знаю этого человека. Он иконоборец и, следовательно, мой враг… Только сегодня я подписала приказ, чтобы его держали в заключении до самой смерти – здесь или в другом месте. Ну что ж, – продолжала она. – Хотя мне было бы легче подарить вам целую провинцию, пусть будет по-вашему, так как отказать вам в чем-либо я не в состоянии. Бернабас будет освобожден и с почестями возвращен в свою епархию. С этим все, – сказала она.

Я стал благодарить ее, но она меня остановила со словами:

– С этим покончено. В другое время у меня будет возможность рассказать вам о еретиках, или вы мне расскажете о тех, среди которых вы завели себе друзей, но я сегодня выслушала достаточно такого, что не было для меня приятным, и не хотела бы сейчас говорить о них.

Я снова замолчал и по-прежнему продолжал смотреть на море, думая про себя: а не осмелиться ли мне попросить разрешения уйти, ибо я чувствовал, что ее глаза прожигали меня насквозь, и мое беспокойство все возрастало. Внезапно рядом послышался шелест шелка, и уже в следующее мгновение я почувствовал, как руки Ирины обвились вокруг моей талии, а ее голова прижалась к моим коленям. Да, она стояла передо мной на коленях, тихо всхлипывая, а ее гордая голова покоилась на моих коленях! Диадема, бывшая у нее на голове, упала, и ее длинные кудри, освободившись, касались пола и лежали на нем, сияя, подобно золоту, в лунном свете.

Она подняла голову, и ее лицо показалось мне ликом плачущей святой.

– Теперь тебе все понятно? – прошептала она.

Отчаяние овладело мной, ощущение чувства, которое, я знал, может предшествовать сумасшествию. Затем мне в голову пришла одна мысль.

– Да, – ответил я хриплым голосом. – Я понимаю, что вы огорчены всей этой историей с Августусом и отравленными фигами и умоляете меня хранить об этом молчание. Не опасайтесь, мои губы запечатаны, хотя я не могу поручиться в этом отношении за него, так как он был сильно пьян…

– Глупец! – выдохнула она. – Разве дело в этом? Императрица умоляет своего капитана хранить молчание?! – Она прижалась ко мне, взгляд ее был удивителен, лицо побелело, в запрокинутых глазах засверкал огонь. И она дважды крепко поцеловала меня в губы.

Я подхватил ее и тоже поцеловал. На некоторое время все закружилось у меня в голове. Затем в моей душе раздался вопль о помощи, и ко мне стали возвращаться силы. Поднявшись, я приподнял ее на руках, словно ребенка, затем поставил на ноги. Я сказал:

– Выслушай, императрица, прежде чем все разрушить. Теперь я действительно понял все, хотя мгновение назад не мог себе даже представить, что возможно такое, когда царица мира смотрит с благосклонностью на бедняка.

– Любовь не считается с рангами, – пробормотала она. – И этот ваш поцелуй на моих губах мне дороже всей власти над миром.

– Все же выслушайте меня, – продолжал я. – Есть кое-что, создающее преграду, которую нельзя преодолеть…

– Что это за преграда, мужчина? Имя ей – женщина? Вы что, поклялись быть верным этой Идуне, что красивее меня? Или же, возможно, той, с ожерельем?

– Нет, Идуна не существует для меня. А та, с ожерельем, не более чем мечта. Преграда, о которой я сказал, заключается в вашей вере. В одну ночь семь дней тому назад я был крещен христианином.

– Хорошо. И что из этого? Это только сближает нас.

– Попробуйте изучить сказанное в вашей священной книге, императрица, и вы поймете то, что отбрасывает нас друг от друга.

Она покраснела до корней волос, и что-то напоминающее ярость охватило ее.

– Вы что, читаете мне проповеди? – спросила она.

– Проповедую я только сам себе, Августа, так как нуждаюсь в этом в большей степени, чем вы. Вам, вероятно, они не нужны.

– Можете ненавидеть меня так, как вы ненавидите, но при чем тут проповеди? Вы просто лицемер, который прячет свою ненависть ко мне под маской священника.

– Есть ли у вас жалость, Ирина? Когда я говорил, что ненавижу вас? Да если бы я вас ненавидел, разве бы я…

И я остановился.

– Не знаю, что бы вы сделали или же не сделали, – холодно возразила она. – Но думаю, что Константин прав и вас следует называть святым. А если так, то вам лучше быть на небесах, особенно если учесть, что на земле вам слишком многое известно. Дайте мне ваш меч!

Я вытащил меч, отсалютовал им и передал его ей.

– Тяжелое оружие, – произнесла она. – Откуда оно у вас?

– Из той самой могилы, что и ожерелье, Августа.

– Так! Ожерелье, которое носила женщина из вашего сна. Что ж, ступайте, поищите ее в стране снов. – И она подняла меч.

– Простите меня, Августа, но вы собираетесь ударить тупой стороной. Так можно только ранить, но не убить.

Она очень нервно хохотнула и, повернув меч в руке, проговорила:

– Действительно, вы удивительный человек. Благодарю вас, теперь я держу меч правильно. Понимаете ли вы, Олаф, – я хотела сказать, господин святой! – какого сорта историю я должна буду рассказать после того, как нанесу удар? Понимаете ли вы, что не только умрете, но и бесчестье обрушится на ваше имя, ваше тело поволокут по улицам и швырнут псам на свалке? Отвечайте же, я приказываю! Отвечайте!

– Я понимаю, что все это вы должны будете сделать ради себя самой, Августа, и я не жалуюсь. Эта ложь ничего не значит для меня, который отправится в страну Правды, где находятся те, кого я хотел бы еще встретить. Будьте рассудительны. Бейте мечом вот сюда, где шея соединяется с плечом, бейте, держа меч чуть косо, так даже удар женщины может разрубить сонную артерию.

– Я не могу. Сделайте это сами, Олаф.

– Неделю назад я бы, не раздумывая, бросился на этот меч, но теперь, по правилам нашей веры, я не могу этого сделать. Моя кровь должна быть пролита вашей рукой, о чем я сожалею, но другого выхода нет, о Августа! Если возможно, то примите мое полное прощение за это и мою благодарность за вашу проявленную ко мне доброту, за вашу благосклонность. Через много лет, когда и за вами придет смерть, если вы вспомните вашего покорного слугу Олафа, то поймете многое из того, с чем вы сейчас согласиться не можете. Дайте мне еще мгновение, чтобы проститься с небесами, послав им последний мысленный поцелуй. А теперь наносите удар, крепкий и быстрый И как только ударите, зовите охрану и женщин. Ваш ум подскажет вам, как поступить дальше.

Она подняла меч как раз в тот момент, когда я после короткой молитвы распахнул воротник рубахи и обнажил шею. Но она вновь опустила меч и, задыхаясь, обратилась ко мне:

– Ответьте мне сначала на один вопрос, интересующий меня. Вы что, не мужчина? Или же вы отреклись от женщин, как это делают монахи?

– Нет, Августа, если бы я оставался жить, то в один прекрасный день я мог бы жениться, мог оставить после себя детей, поскольку нашим законом это позволено. Но не забудьте вашего обещания относительно епископа Бернабаса, который, как я опасаюсь, будет горько оплакивать это мое мнимое падение.

– Значит, вы могли бы жениться, да? – спросила она как бы сама себя. Затем, немного подумав, она протянула мне меч назад. – Олаф, – продолжала она. – Вы заставили меня испытать чувство, которого прежде я никогда не испытывала, – чувство крайнего стыда. Я хотела бы возненавидеть вас, но пока не могу, однако, возможно, когда-нибудь мне это и удастся… Тем не менее знайте, что уважать вас я буду всегда.