Истоки и смысл русского коммунизма - Бердяев Николай Александрович - Страница 37

Очень показательны книги Гекера, изданные по-английски.[37] Книги эти производят очень смутное впечатление. Если бы Гекер просто защищал коммунизм и коммунистическое миросозерцание, то все было бы ясно. Но отношение его к христианству иное, чем у интегральных коммунистов, и вероятно по своему прошлому он хотел бы сохранить и некоторый положительный смысл за христианством, резко противополагая его христианству церковному. Его отношение к христианству напоминает отношение сектанта рационалистически-моралистического типа. Все, что Гекер говорит о христианстве, свидетельствует о том, что он совсем не видит и не понимает духовной и мистической стороны христианства. И церковь для него исключительно есть явление социальное, определяемое средой и зараженное всеми болезнями господствующих в истории классов. Духовной стороны церкви он неспособен увидеть. Религию он выводит из страха, который потом сублимируется, он ее объясняет исключительно социологически. Гекер считает несомненным, что человек происходит от обезьянообразного предка, т. е. имеет животное происхождение. Сообразуясь с господствующей и обязательной в советской России философией, он, конечно, стоит на диалектической точке зрения, хотя следов усвоения гегельянства в нем не видно. Гекер видит в православной церкви лишь внешнюю сторону – обряды (за которыми, конечно, он не видит таинств), связь с монархическим государством и рабское ему подчинение, конформизм духовенства. Исключительная посюсторонность Гекера не позволяет ему почувствовать тему о спасении и вечной жизни. Ценность христианства для него исключительно в морали и в организации социальной жизни. И православие оказывается формой христианства, не создавшей своей морали и не влиявшей на улучшение социальной жизни. Проблема религиозная для него оказывается окончательно подчиненной социальной пользе. И потому нет вопроса об истине. Это есть англосаксонский прагматизм, который очень чувствуется у Гекера и который в сущности противоречит коммунистическому миросозерцанию, претендующему на знание абсолютной истины. Гекер – апологет русского коммунизма для Запада, но он совсем не интегральный коммунист, его миросозерцание эклектическое. Гекер почитатель Л. Толстого и, по-видимому, склонен понимать христианство так, как понимал его Л. Толстой, т. е. прежде всего моралистически. Это есть наследие сектантского христианства Гекера. Сам я склонен думать, что Л. Толстой был пробудителем христианской совести в закостенелом христианском мире и что в его критике исторического христианства было много правды. Я говорил уже, что у Л. Толстого были элементы русского нигилизма, которые и делают его одним из предшественников русского коммунизма. Но невозможно отсюда сделать тот вывод, к которому, по-видимому, склоняется Гекер, что коммунизм осуществляет идеи Толстого. Коммунистическая идеология, и особенно практика, полярно противоположны учению Толстого. Коммунизм есть крайнее противление насилием, крайний этатизм, увлечение технической цивилизацией и индустрией, отрицание естественного братства людей, оторванность от непосредственной связи с землей, истребление религиозного начала жизни. Учение Л. Толстого есть учение о непротивлении насилием, анархическое отрицание государства, технической цивилизации и индустрии, признание естественного братства людей, связь с землей, утверждение религиозного начала жизни.

В своих нападениях на прошлое православной церкви в России Гекер часто бывает фактически прав. Нет ничего легче, как показать, что история церкви, и вообще история христианства, есть в значительной степени история человеческих грехов, измен, падений, бессовестного конформизма. Со времен Константина церковь не столько овладевала царством кесаря, сколько подчинялась царству кесаря. История религии, связанной с социальной средой, с социальными внушениями и интересами, всегда занимала больше места и была сильнее, чем история религии, связанной с откровением и духовной жизнью. Но только духовная слабость и слепота, только подавленность духа внешней средой приводит отсюда к тому заключению, что никакого откровения нет, что духовного мира нет. Бесспорно церковь как социальный институт была в России подчинена и даже порабощена государству. Унизительная зависимость церкви от государства была не только в петровский период, она была и в московский период. Бесспорно также, что духовенство в России было в унизительном и зависимом положении и что оно утеряло свое руководящее значение, особенно со времени раскола. Особенно низок был уровень епископата. Епископы, которые в период татарского ига и отчасти в московский период имели духовно руководящее значение, превратились в чиновников, в губернаторов, получавших звезды и ленты и разъезжавших в каретах. Епископы обыкновенно преследовали старцев, т. е. людей наиболее духовных, и всякое проявление самобытной религиозной жизни. Аналогичное явление мы видим в католической церкви. Бесспорно, что за грехи прошлого православной церкви приходится расплачиваться в революции. Церковные люди не могли отказаться от связей исторической церкви со старым режимом. Но сознание всего этого не ведет к оправданию палачей. И протест против рабьего подчинения церкви старому царству кесаря никак не может вести к требованию рабьего подчинения церкви новому царству кесаря, хотя бы оно именовало себя коммунистическим. При всей фактической верности многого из того, что говорит Гекер о православии – и что можно было бы сказать о прошлом католицизма и протестантизма, – его общее суждение ошибочно и извращает всю перспективу. И это неизбежно, потому что для Гекера не существует духа и духовной жизни. Православная церковь сводится для него исключительно к внешней обрядочности, к обрядоверию и к остаткам старых суеверий. Сочувствует он исключительно рационалистическим сектам. Но действовала на душу русского народа, формировала эту душу сокровенная духовная жизнь православия, а не внешняя, официальная церковность. Напрасно Гекер сводит литургическую жизнь церкви к внешнему обряду, к чему-то вроде суеверной магии, а то время как в ней есть духовная глубина, есть отображение небесной жизни, Учение Хомякова о церкви, т. е. учение о соборности и свободе, представляется Гекеру утопией, которая нигде никогда не была реализована, только потому, что для него реальность исчерпывается эмпирической данностью, что он не способен понять существования идейного в онтологическом смысле мира, который находится за миром эмпирическим, противополагается ему и вместе с тем действует в нем. Поэтому в церкви он видит лишь грубую и греховную эмпирию и не видит ее идеального образа, т. е. мистического тела Христова. Вся русская творческая религиозная жизнь XIX и XX века, начиная с Хомякова и славянофилов и до мыслителей начала XX века, обличали грехи русской исторической церкви и нередко говорили более резкие вещи, чем Гекер. Православному христианину Достоевскому принадлежит слово, что русская церковь в параличе. Не нужен был ни русский коммунизм, ни книги Гекера, чтобы обнаружить унизительную ложь отношений церкви со старым государством. Это всегда очень резко говорили люди, которые были верующими и даже считали себя сторонниками идеальной монархии – Хомяков, Ю. Самарин, И. Аксаков, Достоевский, Вл. Соловьев и многие другие. Русская творческая религиозная мысль, начиная с Хомякова, стояла на путях религиозной реформации на православной почве. Обличение против духовной иерархии, особенно епископата, есть самое обычное явление и у тех представителей православия, которые ничего общего не имели с сектантством. Неконформизмом отличались не только сектанты, но и те русские религиозные мыслители, которым Гекер склонен не придавать никакого значения. Но Гекер ничего не говорит об огромной положительной социальной роли церкви в татарский период, о нищелюбии в древней Руси, не говорит о положительных явлениях русской святости. Он не понимает, что русское православие, чуждое морализма, в конце концов внутренне воспитало и души тех русских людей, которые в сознании от него отошли, оно вызвало в душе русского народа искание царства Божьего и правды Его, привило человечность и сострадательность, столь отразившиеся в русской литературе. Гекер не понимает, что если в Чернышевском были настоящие черты святости, черты подвижника, то получал он это от христианства своего детства и юности. Революции в России предшествовал упадок в официальной церкви, ослабление христианской жизни в народе. Так всегда бывает. Формальные православные часто являли собой безобразный облик. В начале XX века религиозный ренессанс происходил у нас в очень узком кругу и был явлением не столько народной жизни, сколько культурной элиты. Поэтому, как я уже говорил, он был социально бездействен. Распутин был символом духовного разложения старого мира и свидетельством о духовной неизбежности революции. Но Гекер совершенно неверно понимает и оценивает все русские религиозно-философские движения, которые он не может отнести к идейному, официальному православию.