Смерть раненого зверя с тонкой кожей - Александер Патрик - Страница 16

– Нет, нет, я настаиваю. Видите ли, вы меня не так поняли. Я ищу работу на будущее. Сейчас у меня работа есть.

Он упомянул один из крупных отелей Парижа.

– Уехал туда около года назад – учить язык. За год до этого – Германия. За тем же.

– Очень мудро, мистер Уилсон, очень мудро. Особенно ввиду Общего Рынка.

– А кроме того, у меня есть практическое знание американского.

Последнее замечание вызвало мрачную улыбку на лице Осборна.

Эббот поднял свой бокал.

– Cheers.

– Cheers.

– Присядем?

Они сели за угловой столик, и Эббот перевел разговор на личность Нжала.

– Газеты пишут, что он остановился у вас. Последний раз в Париже он жил у нас. Такая головная боль.

– Правда? – Осборн держался сдержанно.

Эббот кивнул.

– Девочки стадами ночи напролет. Когда его милость гуляет, поспать не удается, верно? А это шесть ночей из семи.

Осборн улыбнулся своей обычной тонкой улыбкой и ничего не сказал.

Худой смуглый молодой человек вошел в паб, заказал пинту темного и улыбнулся Осборну.

– Здравствуйте, мистер Осборн.

Осборн ответил едва заметным, почти величественным кивком. Когда принесли его пиво, молодой человек снова улыбнулся.

– Могу я к вам присоединиться, мистер Осборн? – Он говорил свободно, с легким акцентом.

– Нет, Котиадис, не можете.

Молодой человек снова улыбнулся, пытаясь скрыть смущение, но в его взгляде промелькнул гнев.

– Простите, мистер Осборн. Я не знал, что у вас личный разговор.

– Некоторые из этих иностранцев, – сказал Осборн, обращаясь к Эбботу, только слегка понизив голос, – думают, что им все позволено.

– Не могу не согласиться, – ответил Эббот. – Евреи, греки и иностранцы – нет, спасибо.

Он улыбнулся.

– И черные туда же. Кстати о черных, с Его Милостью проблем не было?

– У меня никогда ни с кем не бывает проблем, – с чувством собственного превосходства ответил Осборн.

Эббот принес ему еще одну порцию водки с тоником и попытался продолжить разговор про полковника, но так ничего и не узнал. Проклятый сводник был все так же осторожен и сдержан.

Осборн допил свой коктейль и сказал, что ему пора возвращаться, еще раз сдержанно улыбнулся Ричарду и ушел, не обратив ни малейшего внимания на Котиадиса, к которому сразу же присоединился Эббот.

– Это не было частной беседой, – сказал он. – Я никогда его раньше не встречал. Мы просто разговорились за выпивкой.

– Держу пари, ты за нее платил, – заметил Котиадис. – Он скуп, как кошачье дерьмо.

– Давай я и тебя угощу, – ответил Эббот.

Котиадис попросил темное. Эббот рассказал ему ту же историю, что и Осборну, о том, что ищет работу в Лондоне. Котиадис посоветовал обратиться в "Савой", где, как он слышал, требуется ночной штат. Он оказался приветливым, дружелюбным молодым человеком и охотно рассказывал про свой дом на Кипре, про работу под началом ненавистного Осборна, про отель и именитых гостей, включая, конечно, Президента и его любовные похождения.

Любимицей Его Превосходительства была крупная улыбчивая темнокожая девушка по имени Дорис, которая ошивалась в одном из баров на Брюер-стрит.

– А что в ней такого особенного?

Котиадис пожал плечами.

– Она может трахаться без подогрева в любое время суток – в два, три, четыре часа утра. Нжала самый неистощимый на выдумки сексуальный маньяк, его никто не выдерживает. А эта красавица никогда не могла отказаться от денег.

– А кто может?

Министр уехал из своего офиса днем и отправился в Королевскую Марсденскую больницу, где в палате, заваленной цветами, тихо и безнадежно умирала от рака его жена. После этого он намеревался навестить квартиру на Фулхэм Роуд.

Он сидел у кровати жены, пытаясь придумать, что сказать и стараясь на нее не смотреть. Ее лицо было серого цвета, она была болезненно худой и вялой от анестезии. На запавших глазах супруги, как ему казалось, лежала печать смерти. Ее когда-то блестящие черные волосы, предмет ее гордости и украшение, были теперь серыми и ломкими.

Ее звали Роуз (как у Шекспира – "Ее лицо, как роза, а губы, как цветок. Когда-то. О да, когда-то. Много лет назад"). Он вспомнил и другие моменты из прошлого и на минуту почувствовал горькое сожаление; прочистил горло, высморкался и постарался быть мужественным. Когда-то политик ее любил, хотя большая часть этой любви была обязана деньгам отца Роуз (она была единственным ребенком в семье промышленника). Справедливости ради, нужно сказать, что в те годы министр и не осознавал, какую большую роль в этой любви играли деньги. Это была, не больше и не меньше, обычная склонность человека к самообману.

У нее были небольшие сексуальные потребности, поэтому он всегда развлекался с другими женщинами, впрочем, всегда следя за тем, чтобы она об этом не знала (при этом думая не только о деньгах). Время от времени ее взгляд или сказанное слово заставляли его задумываться, а не знает ли она. Но министр не хотел выяснять этот вопрос, всегда ускользал от него или обходил его со змеиной мягкостью, до совершенства отточенной за годы в Палате Общин.

И теперь он сидел в утопающей в цветах комнате, скованный воспоминаниями, и неуклюже пытался поддерживать разговор.

Пытаясь разорвать молчание, спросил, как она себя чувствует, и она ответила, что все еще страдает от несварения желудка. От чего бы она ни страдала, так это точно, не от несварения желудка, но перед лицом смерти людям свойственно прятаться за всякого рода эвфемизмами, то ли из чувства собственного достоинства, то ли просто из страха.

– Как прошел твой день?

– Как обычно. Довольно напряженно. Встречи, совещания. Ты же знаешь.

Тут министр внезапно вспомнил. У него назначена еще одна встреча. Он посмотрел на часы – пора идти. Поднялся, быстро приложился губами к ее влажному лбу и ушел.

В коридоре он наткнулся па ее лечащего врача, задал обычный вопрос и получил ответ:

– Теперь в любой момент. Через несколько дней. Неделю. А может, и завтра.

Он поспешил прочь из больницы и через несколько минут уже остановился у дома на Фулхэм Роуд. Он взбежал по лестнице и нетерпеливо нажал на звонок.

– Кто там?

– Я. Кого, черт побери, ты еще ждешь?

– Мне нужно было убедиться, – сказал она, открывая дверь. – Я как раз собиралась принять ванну.

На ней не было ничего, кроме домашних туфель на высоком каблуке.

– О Боже, – произнес он, быстро вошел и закрыл за собой дверь.

– Как прошел твой день?

– Не задавай мне этот вопрос, – прозвучал резкий ответ.

Она стояла и удивленно смотрела на него. Девушка была обнаженной, здоровой и красивой, гладкокожей и молодой. От нее исходил аромат юной женственности.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Пойдем, – сказал он, беря ее за руку и таща по направлению к спальне.

– Так торопишься?

– Ты бы тоже торопилась, если бы была в моем возрасте.

– В твоем возрасте? Что ты имеешь в виду? Я знаю мужчин моложе тебя, которые...

– Кончай болтать. Это не входит в число твоих достоинств.

Одиночество – последнее прибежище для индоктринированного правительством злодея. Нет, это был патриотизм. Эббот хихикнул. Казалось, его разум блуждал, делая неожиданные зигзаги и скачки. У него были галлюцинации, он проваливался в сон. Его язык распух от жажды. Наверное, Ричард сходил с ума в сумерках этой кирпичной печи с ее земляным полом, деревянной скамьей и маленьким зарешеченным окошком высоко в стене.

Во мраке появлялись лица. Лицо той, которую впервые поцеловал. Ее кельтская бледность, серьезные глаза. И поцелуй, такой романтический, такой эмоциональный, такой асексуальный, но трепетный и нежный в полумраке этой комнаты у темнеющей реки. Ему было двенадцать, и казалось, он умрет от любви, так было больно сердцу.

Лунообразное лицо учителя латыни, его мягкий голос. Не нужно так буквально, Эббот, помни, поэт пытается нам что-то сказать через две тысячи лет. Слова другие, но чувства те же. Odi et amo(своим чистым мальчишеским голосом). Я люблю ее и ненавижу. Quare id faciam fortasse requiris?Возможно, вы спросите, почему я это делаю. Nescio.Я не знаю. Sed fieri sentio. Но я знаю, это происходит. Et ехсrucior. И я страдаю.