Девяносто третий год - Гюго Виктор - Страница 2

– Нищенка, что ли? – спросил сержант.

В разговор снова вмешалась маркитантка:

– Как звать-то?

Вопрос прозвучал по-солдатски грубо, но в нем чувствовалась чисто женская мягкость.

Женщина невнятно пробормотала в ответ:

– Мишель Флешар.

А маркитантка тем временем ласково гладила шершавой ладонью головку младенца.

– Сколько же нам времени? – спросила она.

Мать не поняла вопроса. Маркитантка повторила:

– Я спрашиваю, сколько ему лет?

– А, – ответила мать. – Полтора годика.

– Смотрите, какие мы взрослые, – воскликнула маркитантка. – Стыдно такому сосать. Придется, видно, мне отучать его от груди. Мы ему супу дадим.

Мать немного успокоилась. Двое старших ребятишек, которые тем временем уже успели окончательно проснуться, смотрели вокруг с любопытством и, казалось, даже не испугались. Уж очень были пышны плюмажи у гренадеров.

– Ах, – вздохнула мать, – они совсем изголодались.

И добавила:

– Молоко у меня пропало.

– Еды им сейчас дадут, – закричал сержант, – да и тебе тоже. Не о том речь. Ты скажи нам, какие у тебя политические убеждения?

Женщина молча смотрела на сержанта.

– Ты что, не слышишь, что ли?

Она пробормотала:

– Меня совсем молодой в монастырь отдали, а потом я вышла замуж, я не монахиня. Святые сестры научили меня говорить по-французски. Нашу деревню сожгли. Вот мы и убежали в чем были, я даже башмаков надеть не успела.

– Я тебя спрашиваю, каковы твои политические убеждения?

– Не знаю.

Но сержант не унимался:

– Пойми ты, сейчас много шпионок развелось. А шпионок, брат, расстреливают. Поняла? Потому отвечай. Ты не цыганка? Где твоя родина?

Женщина глядела на сержанта, будто не понимая его слов. Сержант повторил:

– Где твоя родина?

– Не знаю, – ответила женщина.

– Как так не знаешь! Не знаешь, откуда ты родом?

– Где родилась? Знаю.

– Ну, так и говори, где родилась.

Женщина ответила:

– На ферме Сискуаньяр в приходе Азэ.

Туг пришла очередь удивляться сержанту. Он на минуту задумался. Потом переспросил:

– Как ты сказала?

– Сискуаньяр.

– Так разве твой Сискуаньяр – родина?

– Да, это мой край.

Она нахмурила брови и сказала:

– Теперь я поняла, сударь. Вы из Франции, а я из Бретани.

– Ну и что?

– Это ведь разные края.

– Но родина-то у нас одна, – закричал сержант.

Женщина упрямо повторила:

– Мы сискуаньярские.

– Ну, ладно, Сискуаньяр так Сискуаньяр! Твоя семья оттуда?

– Да!

– А что делают твои родные?

– Умерли все! У меня никого нет.

Сержант, человек красноречивый и любитель поговорить, продолжал допрос:

– У всех есть родные или были, чорт возьми. Ты кто такая? А ну, говори скорее.

Женщина слушала, оцепенев, эти окрики, похожие более на звериное рычанье, чем на человеческую речь.

Маркитантка поняла, что пришло время снова вмешаться в беседу. Она погладила головку грудного младенца и ласково похлопала по щечкам двух старших.

– Как зовут крошку? – спросила она. – По-моему, она у нас девица.

Мать ответила:

– Жоржетта.

– А старшего? Этот сорванец, видать, кавалер.

– Рене-Жан.

– А младшего? Ведь и он тоже настоящий мужчина, гляди какой щекастый.

– Гро-Алэн, – ответила мать.

– Хорошенькие детки, – одобрила маркитантка, – посмотрите только, прямо взрослые.

Но сержант не унимался:

– Отвечай-ка, сударыня. Дом у тебя есть?

– Был дом.

– Где был?

– В Азэ.

– А почему ты дома не сидишь?

– Потому что его сожгли.

– Кто сжег?

– Не знаю. Война сожгла.

– Откуда ты идешь?

– Оттуда.

– А куда идешь?

– Не знаю.

– Говори толком. Кто ты?

– Не знаю.

– Не знаешь, кто ты?

– Да просто бежим мы, спасаемся.

– А какой партии ты сочувствуешь?

– Не знаю.

– Ты синяя? Белая? С кем ты?

– С детьми.

Наступило молчание. Его нарушила маркитантка.

– А вот у меня детей нет, – вздохнула она. – Все некогда было.

Сержант снова приступил к допросу.

– А родители твои? А ну-ка, сударыня, доложи нам о твоих родителях. Меня вот, к примеру, звать Радуб, сам я сержант, я с улицы Шерш-Миди, мать и отец у меня были, я могу сказать, кто такие мои родители. А ты о своих скажи. Говори, кто были твои родители?

– Флешары. Просто Флешары.

– Флешары – это Флешары, а Радубы – это Радубы. Но ведь у человека не только фамилия есть. Чем они занимались, твои родители? Что делали? Что сейчас поделывают? Что они такого нафлешарничали твои Флешары?

– Они пахари. Отец был калека, он не мог работать, после того как сеньор приказал избить его палками; так приказал его сеньор, наш сеньор; он, сеньор, у нас добрый, велел избить отца за то, что отец подстрелил кролика, а ведь за это полагается смерть, но сеньор наш помиловал отца, он сказал: «Хватит с него ста палок», и мой отец с тех пор и стал калекой.

– Ну, а еще что?

– Дед мой был гугенотом. Господин кюре сослал его на галеры. Я тогда еще совсем маленькая была.

– Дальше?

– Свекор мой контрабандой занимался – соль продавал. Король велел его повесить.

– А твой муж чем занимался?

– Воевал.

– За кого?

– За короля.

– А еще за кого?

– Конечно, за своего сеньора.

– А еще за кого?

– Конечно, за господина кюре.

– Чтобы вас всех громом порасшибало! – вдруг заорал один из гренадеров.

Женщина подскочила от страха.

– Видите ли, сударыня, мы парижане, – любезно пояснила маркитантка.

Женщина в испуге сложила руки и воскликнула:

– О господи Иисусе!

– Ну-ну, без суеверий! – прикрикнул сержант.

Маркитантка опустилась рядом с женщиной на траву и усадила к себе на колени старших детей, которые охотно к ней пошли. У ребенка переход от страха к полному доверию совершается в мгновение ока и без всяких видимых причин. Тут действует какое-то непогрешимое чутье.

– Бедняжка вы моя, бретоночка, детки у вас такие милые, просто прелесть. Сейчас скажу, сколько им лет. Вот тому, что побольше, – четыре годочка, а младшему – три. А девица эта, смотри, как сосет, сразу видать – знатная обжора. Ах ты, чудовище этакое! Ты так свою мамашу совсем скушаешь. Вот что, сударыня, вы ничего не бойтесь. Вступайте в наш батальон. Будете вроде меня. Зовут меня Гусарша. Это мое прозвище. Но по мне уж лучше Гусаршей зовите, чем мамзель Двурогой, как мою матушку. Я – маркитантка, а занятье наше маркитантское такое – разноси себе воду, пусть кругом стреляют и убивают. Хоть тут все на свете перевернись. У нас с вами одинаковая нога, я вам свои башмаки подарю. Десятого августа я была в Париже и подавала напиться самому Вестерману.[7] Ну, доложу я вам, было дело! Видела своими глазами, как гильотинировали Людовика Шестнадцатого, Луи Капета, его теперь так называют. Ух, и не хотелось же ему помирать! Да слушайте вы меня, чорт возьми! Подумать только, еще тринадцатого января жарили ему каштаны, а он сидел со своим семейством да посмеивался! Когда его силком уложили «на доску», как у нас в Париже говорят, он был без сюртука и туфель, только в сорочке, в пикейном жилете, в серых шерстяных штанах и в серых шелковых чулках. Своими глазами видела… Карета, в которой его везли, была выкрашена в зеленый цвет. Послушайтесь меня, идите с нами. У нас в батальоне все славные ребята, будете маркитанткой номер второй, я вас живо делу научу. Нет ничего проще, – дадут тебе большую флягу и колокольчик, а ты расхаживай себе спокойно, ступай в самое пекло. Пули летают, пушки ухают, шум стоит адский, а ты знай кричи: «А ну, сынки, кому пить охота, а ну?» Говорю вам, дело немудреное. Я, например, всем подряд пить подаю. Ей-богу, правда. И синим и белым, хотя сама-то я синяя. И самая настоящая синяя. А пить вот всем подаю. Ведь каждому раненому пить охота. Умирают-то все, и синие и белые, без различия убеждений. Перед смертью людям надо бы помириться. Нелепое это занятие – драться. Идите с нами. Если меня убьют, дело к вам перейдет. Вы не смотрите, что у меня такой вид, я женщина не злая, и солдат из меня неплохой бы вышел. Не бойтесь ничего.