Томасина - Гэллико (Галлико) Пол - Страница 22

– Талифа, иди ко мне, побудь со мной!

Раньше я к ней не ходила и остановилась в нерешительности.

– Иди, иди, – звала она. – Все ж не одна буду!

Я перекувыркнулась от радости, кинулась вверх, прямо к ней в руки, и замурлыкала, а она потерлась щекой об меня.

В белой комнате стояли кровать, стул и шкафчик. Лори села и, держа меня на руках, долго смотрела мне в глаза. Она уже не плакала.

– Скажи мне, Талифа, – попросила она. – Ты ведь умирала, ты знаешь, что это такое – покой, мир?

Я не понимала ее – ведь я умираю тысячи раз, но мое Ка просто плывет по Реке Тьмы между небом и землей и будет плыть всю вечность.

Лори отпустила меня, легла, потушила лампу и сказала:

– Спасибо, что побудешь со мной. Спокойной ночи.

Откуда-то из темноты до меня донесся несказанно прекрасный запах. Что это? Когда, в каком воплощении я знала и любила его? Почему я замурлыкала от радости? Я подняла голову и принюхалась. Да, откуда-то пахло. Лори мирно спада, тихо дышала, а я вдруг забеспокоилась – мне показалось, что мое потерянное Ка совсем рядом, вот тут, и если я его удержу, оно при мне и останется.

Дивный запах донесся снова, когда я уже засыпала. Я знала, что здесь, в ногах у Лори, я увижу хорошие сны, и спешила посмотреть их.

И я решила так: если уж я теперь домашняя, комнатная кошка Лори, я должна узнать при первой возможности, что же в ее комнате издает этот прекрасный запах.

26

Когда Макдьюи подбегал к ярко освещенному дому, миссис Маккензи стояла в открытых дверях.

– Слава Богу, приехали! – сказала она. – Я сама послала за доктором. А то я читала ей, хотела подушку поправить, смотрю – она глаза закатила и вроде бы отходит…

– Хорошо, что вызвали врача, – нетерпеливо кивнул он и кинулся в комнату Мэри. Доктор сидел у постели и лицо его было серьезно. Но Макдьюи удивило другое: только сейчас, в такую страшную минуту, он заметил, как красиво и кротко это лицо.

– Слава Богу, что вы приехали! – сказал доктор Стрэтси.

– Она умирает? – спросил Макдьюи. Доктор Стрэтси ответил не сразу.

– Она больше не хочет жить. Она не борется. Если мы это не изменим…

Тогда Макдьюи спросил:

– Сколько ей осталось?

– Не знаю, – ответил Стрэтси. На самом деле он думал, что ей осталось жить до утра, в лучшем случае – несколько дней, но он не хотел лишать отца надежды, пока еще тлела хотя бы искра жизни. – Организм у нее крепкий, но она сама гасит свои силы.

Макдьюи кивнул, подошел к кровати, посмотрел на свою дочь и увидел, что кожа у нее синеватая, глаза не блестят, а одеяло на груди почти не шевелится.

– Да сделайте вы что-нибудь! – вдруг, почти в отчаянии, воскликнул Стрэтси. – Вы же ее отец. Вы ее знаете. Вы ее любите, и она вас любит. Очнитесь! Она еще жива. Придумайте, чем ее расшевелить, чтобы ей жить захотелось!

Макдьюи печально посмотрел на врача и ответил так, что тот подумал, не свело ли его горе с ума:

– Если бы мы оживили кошку и дали ей, она бы улыбнулась и захотела жить.

– Я вас не понимаю, – сказал Стрэтси.

– Медицина… – начал Макдьюи, но Стрэтси покачал головой.

– Когда медицина бессильна, – сказал он, – остается одно: молиться. Макдьюи обернулся к нему, багровея от гнева.

– Как вы можете? – заорал он. – Как вы-то можете верить, когда ваш Бог все это терпит? Кто-кто, а вы навидались горя и несправедливых мучений! Зачем Богу ее жизнь?

Никто не ответил ему, и он продолжал:

– Я бы ползком к Нему полз, если бы я только знал, что есть правда, милость и смысл.

И вдруг он вспомнил, как совсем недавно, когда спасения не было, раздался крик: «За Макдьюи! За Макдьюи!»

– Постойте, – сказал он. – Я кое-что припомнил. Если она доживет до утра, надежда еще есть…

Доктор Стрэтси вздохнул и взял свой чемоданчик.

– Надежда есть всегда, – поправил он. – Я приду завтра пораньше. Макдьюи не пошел за ним. Он думал так: на свете есть Лори. Лори здорова, она уже не блаженненькая, она способна драться как лев, за того, кого любит. Она спасет его дочь, да и его самого. И, полный надежды, он решил утром поехать к ней.

Доктор Стрэтси пришел пораньше, посмотрел на Мэри и сказал, что изменений нет. А Макдьюи, оставив лечебницу на Вилли Бэннока, сел в джип и уехал.

Ночью он не ложился, сидел возле Мэри Руа и держал ее за руку, пытаясь влить в нее свою любовь. Он просто чувствовал себя батареей, заряженной любовью, или ампулой, полной любви. Так провел он всю ночь, пока не занялась заря. Мэри не умерла за ночь; и он поехал к Лори, чтобы та ее спасла.

Проезжая мимо мест вчерашней битвы, он увидел, что цыган там нет и как бы не было. Примятая трава, следы колес, куски обгорелого дерева и холста – и больше ничего. Освобожденные звери, наверное, ушли в лес. Макдьюи улыбнулся, представив себе, как обезьянки тянут за веревку, требуя милосердия, а Лори выходит к затерянным детям чужой земли.

Наконец и сам он, бросив машину внизу, добежал до дерева и остановился, чтобы отдышаться и подыскать слова, которые он скажет Лори: «Помогите мне, Лори. Поезжайте со мной. Моя дочь умирает. Никто, кроме вас, ее не спасет».

Потянуть за веревку он никак не решался. Вокруг было тихо, как будто все вымерло, и ему казалось, что звон колокольчика вызовет цепь каких-то необратимых событий.

Тяжело дыша, он стоял и глядел на домик. Дверь была заперта, ставни – тоже. Вроде бы все было то же, но дом как будто отвернулся от него, или заснул, или неприветливо сжал губы. Что это – мерещится после бессонной ночи или ему действительно больше не рады здесь?

Сам тому удивившись, он услышал короткий, чистый звук колокольчика и понял, что нечаянно задел веревку плечом. Тогда он принялся звонить вовсю, и громкий лай раздался ему в ответ. Звонил он долго. Собаки умолкли, птицы успокоились; но Лори не выходила к нему.

Он стал кричать:

– Лори, Лори, это я! Это я, Эндрью!

Собаки залаяли снова, а птицы на сей раз не шелохнулись. Макдьюи стало страшно – не ранена ли она, не обожглась ли так сильно, что не может ответить? Но он звонил и кричал, кричал и звонил, пока привычный гнев не накатил на него. Он злился, что любит ее, а ничего не может сделать, не может ничего ей сказать, обещать, подарить.

– Лори! – кричал он изо всех сил. – Лори, я вас люблю! Слышите? Я приехал. Я хочу на вас жениться! Неужели я вам не нужен?

Позже говорили, что его предложение слышали на всех фермах в округе. А в домике, у окна спальни, стояла на коленях Лори и смотрела сквозь щелочку на большого, разгневанного, взывающего к ней человека. Шевельнуться она не могла.

– Милый мой, милый, – плакала она. – Надо бы подождать! Что ж так скоро? Нельзя, надо подождать…

Ей так хотелось, чтобы он был потише и понежнее.

– Вчера вы не так себя вели! – кричал он. – Вы дрались за меня! Вы меня поцеловали!

Она совсем смутилась и, уже не глядя на него, закрыла лицо руками.

– Я больше не приду! – крикнул он. – Я больше просить не буду! Когда отзвуки звона стихли, Лори отняла ладони от лица. Ей стало страшно уже по-другому, и она кинулась вниз, отперла дверь и побежала к дереву, крича:

– Эндрью! Эндрью!

Она долго ждала под деревом, но он не вернулся.

Макдьюи шел, спотыкаясь, сквозь лес. Он ничего не видел, ничего не слышал и не думал о том, куда идет. Так, спотыкаясь о камни и корни, чертыхаясь и падая, забрел он в самую чащу. Надежды у него больше не было, надежда кончилась. Гнев тоже оставил его. Словно бык, он проламывался сквозь заросли и вдруг очутился на поляне, окруженной дубами и буками, усеянной листьями, поросшей мхом и какими-то красными ягодами. В середине была могила, а на ней – дощечка с надписью, ухе обесцвеченная солнцем и дождем и покосившаяся от ветра.

Могила была очень маленькая, как для младенца, и новая волна боли захлестнула сердце Макдьюи – он подумал о том, что его дочь будет лежать на тесном кладбище, а не в таком тихом и радостном месте. Боль была особенно сильной оттого, что дочь еще жила, а он уже думал об этом.