Любить и беречь (Грешники в раю) - Гэфни Патриция - Страница 15

– Энни? Ты здесь? – голос Джеффри звучал раздраженно.

Она схватила чистый лист бумаги и прикрыла только что исписанную страницу.

– Я здесь, – отвечала она, и секунду спустя Джеффри возник в дверном проеме.

На нем был костюм для верховой езды, от него пахло лошадьми и потом. В руке он держал стакан с выпивкой, но пьян он или нет, сказать было трудно.

– Так, – приветствовал он ее, кривя губы в насмешливой улыбке, – вот, стало быть, где ты прячешься.

Она слегка подалась назад в своем кресле и с кажущейся небрежностью оперлась о подлокотник, ничего не отвечая.

Он подошел к южному окну, выглянул наружу, потянулся, вернулся к каминной полке и небрежно провел пальцем по корешкам расставленных на ней книг. По этому жесту она сразу определила его настроение: ему было скучно. А когда он скучал, то становился опасен.

– Я хочу, чтобы ты пригласила на ужин Кристи Моррелла, – сказал он отрывисто и встал прямо перед ней.

– Когда? Ты хочешь сказать, сегодня вечером?

– Почему бы и нет? Пошли ему записку и пригласи.

Несколько секунд Энни разглядывала его в молчании.

– Ладно, – наконец тихо ответила она. – Но он может и не придти. Вдруг он занят?

– Знаю, – огрызнулся Джеффри. – Все равно пригласи. Я хочу его видеть.

В его голосе звучали капризные детские интонации, появившиеся сравнительно недавно. Примерно в то время, вспомнила она, когда они уехали из Лондона. Интересно, слышит ли он сам себя? За последнюю неделю или около того он заметно прибавил в весе. В тех редких случаях, когда они оказывались вместе за столом, он ел так, словно его перед этим долго морили голодом.

Убедившись, что ее голос, звучит ровно и безучастно, она спросила:

– Джеффри, ты еще принимаешь свое лекарство?

Вместо ответа он принялся напевать с закрытым ртом. Звук был тихий и невнятный, наподобие колыбельной, лишенной мотива. Он обошел вокруг ее кресла и встал у нее за спиной. Она не шевельнулась.

– Маленькие синие пилюли и маленькие серые пилюли, – протянул он мягким певучим голосом. Кресло скрипнуло, когда он облокотился на него всем весом. – А что ты там пишешь?

Она поглядела вниз и обнаружила, что покрывает чистый лист бумаги крестиками, черными и воинственными, враждебными, как железная ограда.

– Ничего. Это просто каракули.

В тот же миг она почувствовала его руку на своих волосах и вскочила. Бумаги разлетелись; ее маленький письменный столик опрокинулся. Краска бросилась ей в лицо, сердце бешено забилось. Темные глаза Джеффри сверлили ее. Она попыталась улыбнуться, но при виде его трясущихся губ почувствовала необходимость отвернуться.

В западном окне было видно, как оранжевое солнце опускается за темные ветви деревьев. При взгляде на чистые краски неба – опаловую и коралловую – ее грудь больно сжалась. Она закрыла глаза и вцепилась в жесткий край подоконника, чувствуя, что неотвратимо надвигается знакомый кошмар. Когда она открыла глаза, Джеффри уже стоял подле нее. Сдерживая непроизвольную дрожь, она повернулась к нему и уставилась прямо перед собой поверх его левого плеча.

В его темных глазах была то ли нежность, то ли безысходность, она не могла понять.

– Энни, – сказал он устало, – знаешь, на кого ты похожа, когда стоишь вот так, а солнце играет в твоих волосах?

Она не ответила.

– Когда мы впервые встретились, мне показалось, что ты хорошенькая. Слава Богу, думал я, хоть не пугало огородное, и то хорошо.

Она попыталась засмеяться, но ничего не вышло.

– Ты изменилась с тех пор. Черт тебя побери, дорогая, ты больше не хорошенькая. Ты прекрасна.

Она услышала, как он сглотнул, и отвела глаза.

– Твои волосы… ну, ты знаешь. Я всегда любил твои волосы. Они золотые, а солнце создает вокруг нимб…

Она прошептала:

– Не надо.

– Я помню, какова на ощупь твоя кожа. Она мягче, чем кажется на вид. Когда я касался тебя…

Он поднял руку. Она сжалась, как будто он ударил ее.

Задумчивость исчезла из его глаз. Обеими руками он сильно надавил ей на плечи.

– Чтоб тебя?! – прошептал он и толкнул ее к стене. Она ударилась головой об оконную раму и вскрикнула. Он накрыл ее груди своими ладонями и принялся грубо мять их, с проклятиями вдавливая ее в стену всем своим телом. – Ты моя жена, моя жена, – повторял он.

Она отбивалась, пытаясь оттолкнуть его. Он завел руку за ее затылок и, схватив за волосы, запрокинул ей голову. У него скверно пахло изо рта: ее затошнило, пока он ее целовал. Наконец он оставил ее. Не успев скрыть свои истинные чувства, она прочитала в его лице отражение собственного отвращения и обиды.

– Прошу прощения, – одновременно произнесли они.

Она протянула к нему руку, но он резко отстранился, и она вспомнила, что жалость была тем свойством, которое он больше всего презирал в ней.

Она стояла без движения, пока звук его шагов не стих на лестнице и тишина не вернулась в комнату. Ее глаза скользили по темным углам, отыскивая знакомые, успокаивающие душу предметы: ее шитье на столе, потертый сине-зеленый плед, что она привезла из Лондона, акварельный автопортрет отца на стене, банку с бледно-желтыми нарциссами, которые она нарвала нынче утром. Она потом поговорит сама с собой в тишине. Сейчас ей пришлось сказать себе вслух и громко:

– Это мое.

И она обхватила себя за плечи, услышав собственный высокий испуганный голос.

– Он ничего не смог украсть, – прошептала она. – Мое убежище. Мое.

Чтобы убедить себя в этом, она собрала бумаги, разбросанные по полу, и сложила их в бювар, потом снова села и рукою, дрожавшей уже не слишком сильно, написала записку преподобному Морреллу, в которой приглашала его на ужин.

6

– Преподобный Моррелл, Чарли толкает меня ногой.

Кристи не стал отрываться от проповеди, которую пытался сочинять.

– Мальчики, у вас только пять минут, чтобы закончить ваши сочинения, – произнес он самым строгим учительским голосом, на который был способен. Затем он вычеркнул «и почувствовать» и вписал «до самых глубоких истоков. Божественная любовь всегда с нами».

– Преподобный Моррелл, Чарли трясет стол.

Он на мгновение прикрыл глаза и отложил перо. Затем достал свои часы – старый хронометр с репетицией, – которые отец подарил ему к двадцатилетию. Не успел он открыть крышку, как они прозвонили пять, и в тот же миг Чарльз и Уолтер Вутены захлопнули книжки и со стуком отодвинули свои стулья.

– Вы закончили? – спросил Кристи, глядя на заляпанные чернилами листки бумаги, которые они положили на угол его стола.

– Да, сэр, – заверили они его, трясясь от нетерпеливого желания броситься прочь. Чарльзу было тринадцать, его брату Уолтеру – двенадцать; на следующий год они пойдут в школу в Эксетере. При условии, конечно, что уроки латыни, географии и математики, которые дважды в неделю давал им Кристи, дадут ожидаемый результат. Это были нормальные, здоровые мальчики, не чудовища и не ангелы; они ему даже нравились, но, если бы не три фунта в месяц, которые супруги Вутен платили ему, он с содроганием отверг бы саму мысль о репетиторстве.

– Что вам задано на понедельник? – спросил он ребят. – Уолтер?

– Закончить «Энеиду» и написать сочинение на страницу о Мезенции и Лавзе[4].

– Чарльз?

– Закончить «Энеиду» и написать сочинение на две страницы по Нису и Эвриалу[5].

– Правильно. Теперь можете идти. Подчеркиваю: идти, а не нестись. И не забудьте ваши школьные задания на воскресенье.