Достоин любви? - Гэфни Патриция - Страница 9

Откинув одеяло, Рэйчел, опустив ноги, села на край кровати. Как странно видеть свои босые ноги на ковре! Она зарылась пальцами в ворс, проверяя его густоту. Матрац оказался слишком мягким, словно ей его подсунули по ошибке. Воздух был невыразимо сладок: она намеренно оставила окно открытым, хотя ночью было холодно, чтобы ощущать его свежесть. Вчерашнюю ночь она провела, сидя на холодном кирпичном полу в Тэвистокской тюрьме, в камере площадью девять квадратных футов [18], без воздуха и света, отодвинувшись как можно дальше от ведра с нечистотами, оставшимися после предыдущего обитателя.

Нашарив на столике у постели спички, она зажгла свечу в медном шандале. Наверное, скоро ей суждено к этому привыкнуть (так же, как и к слишком мягкой кровати), но пока одна лишь мысль о том, что она может сама, когда пожелает, зажечь свет в своей комнате, наполняла ее душу ликующим трепетом. Как быстро человек приноравливается к невообразимым прелестям свободы!

Рэйчел прижала руку к ноющему животу. За обедом она мало ела и почти не прикасалась к вину, но все же пища оказалась для нее слишком тяжелой, и теперь ее слегка подташнивало. К тому же после обеда она выпила кофе — настоящего кофе! Он показался ей таким крепким и диковинным на вкус, что она едва сумела отпить несколько глотков.

Она встала, взяла свечу и босиком прошла в кабинет, просто чтобы еще раз осмотреться. Тут был письменный стол-конторка с креслом и рядом с ним полка для книг. На столе стояли заправленная маслом лампа и резная деревянная чаша для цветов, а может быть, и для фруктов. Теперь у нее есть собственное окно, которое можно будет открывать и закрывать по своей прихоти в любое время, когда вздумается. И мягкое кресло, в котором можно сидеть у камелька и смотреть на огонь, — это лучшие предметы обстановки. Нет, стол-конторка и окно еще лучше. А может, все-таки чаша для цветов? Рэйчел никак не могла выбрать.

Она наперед знала, как ей будет мучительно трудно принимать решения по любому, даже самому пустяковому поводу. В тот день, когда ее выпустили из Дартмура, ей хотелось, чтобы надзирательница подошла к ней и прокричала над ухом: «Ступай на вокзал! Поезд сорок четыре! Береги вещи! Купи билет! Садись в поезд! Сорок четвертый, и нечего глазеть по сторонам!» Необходимость делать выбор заставляла ее цепенеть от страха. Любое действие, даже самое простое, было чревато непредсказуемыми последствиями. В Оттери, до того, как за ней пришел констебль, она провела две ночи в пансионе миссис Пиви. Но сначала она несколько часов простояла на улице под дождем, не решаясь войти, не зная, что сказать хозяйке, как попросить сдать ей комнату, сколько за нее платить. А больше всего она боялась, что хозяйка пансиона ее узнает. Миссис Пиви ее, разумеется, не узнала, имя Рэйчел Уэйд ей ничего не говорило. Много лет назад она знала Рэйчел Крэншоу, но та девушка ничего общего не имела с запуганной, изможденной, странной на вид женщиной, которая не смела поднять на нее глаз, пока просила комнату.

Надо попытаться заснуть — завтра ей будет необходима свежая голова и присутствие духа, если она хочет сохранить за собой новое место. Если бы только Себастьян Верлен мог хоть в отдаленной степени представить себе, насколько она не готова к той работе, которую он столь необъяснимым образом ей предложил, он бы… А впрочем, что бы он сделал, если бы знал? Разве он мог не знать? Должен был знать! Но в таком случае как же он мог ее нанять? Лорд д’Обрэ был для нее загадкой. Он казался существом иного человеческого рода. Она не могла предсказать ни единого его шага.

За исключением одного, казавшегося, однако, самым непонятным и необъяснимым. Зачем она ему понадобилась? Человек с утонченным и изысканным вкусом, красивый, богатый, влиятельный, — что он мог найти в такой, как она? Зачем решил сделать ее своей любовницей? Чем она могла его привлечь хотя бы на одну ночь, на один час? Какой в этом смысл?

У нее застучало в висках. Она унесла свечу обратно в спальню и поставила ее на ночную тумбочку, а потом выдвинула неглубокий ящик, в котором с легкостью (еще осталось много свободного места) поместились все ее пожитки: щетка для волос, фланелевое полотенце, смена белья, катушка черных ниток с иголкой. Все это она купила в Принстауне перед тем, как сесть в поезд. Затраты проделали устрашающую брешь в ее кошельке, но никакого иного выхода она не видела. Пришлось купить самое необходимое, так как при освобождении из тюрьмы ей выдали только серое вязаное платье.

Нет, не только: они вернули ей то единственное, что она взяла с собой в тюрьму десять лет назад в наивном убеждении, что ей позволят держать это в камере. Они это, разумеется, конфисковали, и за прошедшие годы она успела позабыть о самом существовании дорогой для нее вещицы. Сунув руку под сложенное в ящике белье, Рэйчел вынула небольшую фотографию в серебряной рамке. За последние несколько дней она не раз разглядывала этот дагеротипный снимок [19] как зачарованная. Это был семейный портрет, сделанный всего за несколько месяцев до того, как она познакомилась с Рэндольфом. Ее родители сидели рядышком на стульях с прямыми спинками, вытянувшись как по стойке «смирно», а она и ее брат стояли у них за спиной. Том положил руку на плечо матери. Мать была в своем лучшем платье, которое обычно бережно хранила в кедровом сундуке и вынимала лишь по особо торжественным случаям; глядя на него, Рэйчел даже сейчас едва ли не ощущала запах камфары, исходивший от тяжелой ткани. Отец надел свои новые очки («Может, я и не ослепну на старости лет», — ворчал он, покупая их; его всегда удивляло и даже немного раздражало, когда события принимали не такой скверный оборот, какого он ожидал). На фотографии он был похож на школьного учителя, то есть именно на того, кем и был в действительности. Рэйчел вспомнила, как стояла у него за спиной, спрашивая себя, не положить ли и ей, по примеру Тома, руку ему на плечо, но в конце концов не решилась, потому что знала: отец этого не одобрит.

А Том… Она и забыла, как он был хорош собой, как удивительно похож на их мать. У всех в семье были голубые глаза, но глаза Тома были самыми яркими, а волосы — иссиня-черными. Рэйчел сильно вымахала к восемнадцати годам и превратилась в довольно-таки долговязую девицу, однако Том высился над ней, как башня, и смотрел в камеру сверху вниз с самонадеянным выражением красивого и здорового молодого человека, только что достигшего совершеннолетия [20], перед которым открывается блестящее будущее.

В первый год заключения родные один раз приехали к ней на свидание в тюрьму, но условия встречи оказались настолько мучительными и варварскими, что никто из них не смог этого вынести. Рэйчел попросила их больше не приезжать, и они с ней согласились.

А теперь никого из них не осталось. Ее родители умерли восемь лет назад: сначала отец, а через четыре месяца и мать. Том эмигрировал в Канаду, чтобы начать новую жизнь, оставив скандальную историю позади. Первые несколько лет Рэйчел получала от него поздравительные открытки на Рождество со штампом тюремной цензуры, потом и они перестали приходить. Она поняла, что брат хочет позабыть о ней. Это было совершенно ясно.

Получив фотографию назад, Рэйчел подолгу всматривалась в нее и иногда при этом закрывала пальцем свое лицо, чтобы не отвлекаться и получше рассмотреть остальных. Но сегодня ей хотелось рассмотреть именно себя. Как всегда, первый взгляд на светло-коричневое изображение потряс ее. «Это не я, нет, нет, не может быть, чтобы это была я!» Эта девушка, эта незнакомка на фотографии была счастливым подростком на пороге женственности, она улыбалась в объектив с безыскусной верой в собственные силы. Воплощенная инженю [21]. Ее блестящие волосы были заплетены в толстые косы и уложены на голове в замысловатую «взрослую» прическу, которая, по правде говоря, не очень-то шла ей. Но она так гордилась своими волосами, своей «величавой короной» (кто-то сделал ей этот глупый комплимент, и она, конечно, не забыла). Несмотря на неподвижность, которую приходилось сохранять, чтобы изображение на снимке не расплылось, ее лицо излучало неудержимую жизнерадостность и готовность услужить. Смазливое личико неопытной простушки. Рэйчел хотелось плакать над воплощенной на снимке невинностью, над душераздирающим неведением этой девушки, которая не знала и не могла знать, что ждет ее в скором будущем.