Барабаны осени. Книга 1. О, дерзкий новый мир! - Гэблдон Диана - Страница 166

Я молча перематывала пряжу, слушая, как потрескивают поленья в очаге. Ян снова закашлял, но не проснулся. Собака передвинулась, вытянула лапы, — огромная гора темного меха…

Очередной клубок шерсти был готов, я принялась за следующий моток, рассчитывая, что к тому времени, когда я его превращу в клубок, будет уже готов отвар. И если Яну не станет хуже, я смогу наконец лечь.

Грей молчал так долго, что я решила что он заснул, и чуть не подпрыгнула, когда он снова заговорил. Когда я посмотрела на него, то увидела, что он смотрит вверх, снова изучая какие-то видимые лишь ему картины между балками потолка.

— Я говорил вам, какие чувства я испытывал к моей жене, — мягко начал он. — Это действительно так. Я был к ней привязан. Мы были близки. Верили друг другу. Мы были знакомы с самого ее детства; наши отцы были друзьями. Я хорошо знал ее брата. Она была мне как сестра.

— А ее это устраивало… быть вашей сестрой?

Он бросил на меня взгляд — одновременно и заинтересованный, и сердитый.

— Да уж, вы не из тех женщин, рядом с которыми можно чувствовать себя уютно, — бросил он и замолчал, словно сожалея о вырвавшихся у него словах. Но ему и самому хотелось продолжить. Нервно пожав плечами, он сказал: — Да, я уверен, ее вполне удовлетворяла та жизнь, которую ей пришлось вести. Она никогда не жаловалась.

Я не стала высказывать свое мнение на этот счет, хотя и резко выдохнула через нос, сдерживая чувства. Он как-то неуверенно покачал головой и почесал ключицу.

— Я был ей хорошим мужем, — с вызовом произнес лорд Джон. — А то, что у нас не было своих детей… ну, то не по моей…

— Я не хочу этого слушать!

— О, вот как? Не хотите?

Лорд Джон по-прежнему говорил вполголоса, чтобы не разбудить Яна, однако теперь уже всякие там дипломатические нотки исчезли из его тона; лорда охватил гнев.

— Вы спросили, почему я сюда приехал; вы спросили, что привело меня сюда; вы обвинили меня в ревности и зависти. Может, вы действительно не хотите ничего знать, потому что если узнаете — вам уже не удастся думать обо мне то, что вам нравится думать.

— Да какого черта, откуда вам знать, как мне нравится о вас думать?

Его губы искривились так, что будь его лицо не столь красивым, это выглядело бы зловеще.

— Не знаю…

Я долго, очень долго смотрела ему прямо в глаза, даже и не думая скрывать то, что у меня на уме.

— Вы упомянули о ревности, — сказал он наконец.

— Верно, упомянула. И вы тоже.

Он отвернулся в сторону, еще немного помолчал и сказал:

— Когда я услышал, что Изабель умерла… ну, для меня это ровно ничего не значило. Мы долгие годы прожили рядом, хотя в последнее время не виделись, почти два года. Мы делили постель; можно сказать, что мы делили жизнь. Мне бы следовало огорчиться. Но этого не случилось. — Он глубоко вздохнул; я видела, как колыхнулся свисавший край простыни, когда Грей слегка передвинулся. — Вы упомянули о благородстве… нет, совсем не в этом дело. Я приехал, чтобы понять… понять, остались ли еще во мне чувства. — Он все еще смотрел в сторону, не желая встречаться со мной взглядом. — Понять, что именно умерло: все мои чувства, или только к Изабель.

— Только к Изабель? — изумленно повторила я.

Через мгновение-другое он едва слышно произнес:

— Ну, по крайней мере, мне еще стыдно.

Было уже очень поздно, я чувствовала, как затихла ночь за стенами дома; огонь уже едва горел, а все мои мышцы ныли, требуя, чтобы я легла и вытянулась во весь рост.

Ян вдруг начал метаться, тяжело ворочался с боку на бок, стонал, и Ролло тут же поднялся и уткнулся в него носом, чуть слышно поскуливая. Я подошла к племяннику и снова обтерла его лицо, поправила подушку и разгладила, как смогла, простыни, тихонько бормоча всякие утешительные глупости. Он проснулся, но не до конца. Я подняла его голову и медленно, по глотку, влила ему в рот чашку теплого отвара.

— К утру тебе будет лучше. — В открытом вороте его рубашки я отчетливо видела проступившую на коже сыпь, пока что всего несколько пятнышек, но жар у него начал спадать, а глубокая морщинка между бровями разгладилась.

Я еще раз обтерла ему лицо и снова уложила его голову на подушку, как можно удобнее, — но он сразу повернулся на бок, прижался щекой к прохладной льняной наволочке и моментально уснул.

У меня оставалось еще довольно много отвара. Я наполнила вторую чашку и протянула ее лорду Джону. Несколько удивленный, он сел на постели и взял ее.

— Ну, а теперь, когда вы приехали и увидели его, — вы что-то почувствовали? — спросила я.

Он внимательно, не мигая, посмотрел на меня, и в его глазах отразился огонек свечи.

— Да, почувствовал, — ответил он. Твердой как камень рукой он поднес чашку к губам и выпил одним глотком. — Господь сжалился надо мной, — добавил он таким небрежным тоном, что это прозвучало как богохульство.

Ночь была тяжелой для Яна, и почти до самого рассвета он то засыпал, то снова начинал метаться по постели, — но потом наконец уснул по-настоящему. Я воспользовалась этим, чтобы немного отдохнуть, и пару часов проспала, хотя и не слишком крепко, — лежа на полу рядом с Яном; а потом меня разбудили громкие вопли нашего мула Кларенса.

Будучи существом весьма общительным, Кларенс всегда впадал в буйный восторг, когда к нему подходил кто-то, кого он считал своим другом, причем под это определение подходило практически любое четвероногое существо. И у него был свой язык для выражения радости, а голос его потрясал окрестные горные вершины. Ролло, до глубины души оскорбленный вмешательством какого-то осла в его собачьи сторожевые обязанности, одним прыжком сорвался с кровати Яна, перескочил через меня и вылетел в уже открытое окно, лая, как сумасшедший.

Бесцеремонно разбуженная, я с трудом поднялась на ноги. Лорд Джон, сидевший у стола в одной рубашке, выглядел явно пораженным — но не знаю, чем именно: то ли поднятым нашим зоопарком шумом, то ли моим видом. Я поспешила выйти за дверь, приглаживая на ходу всклокоченные волосы, и мое сердце забилось быстрее в надежде, что это, может быть, вернулся Джейми.

Сердце мое упало куда-то, когда я поняла, что ни Джейми, ни Вилли поблизости нет, — но зато тут же разочарование сменилось изумлением, потому что к нам в гости явился никто иной, как пастор Готтфрид, глава лютеранской церкви в Салеме. Мне приходилось несколько раз встречаться с этим пастором в домах его прихожан, куда я приезжала по медицинской необходимости, — но мне бы и в голову не пришло, что он способен забраться в такую глушь.

От Салема до Фрезер Риджа было почти два дня пути, и ближайшая к нам ферма, где жили лютеране, находилась по крайней мере в пятидесяти милях, причем нас от нее отделяло сплошное бездорожье. К тому же пастор был не слишком ловким наездником — я без труда могла разглядеть многочисленные пятна грязи и пыли на его черном пальто, свидетельствовавшие о неоднократных падениях, — и подумала, что, пожалуй, у него и в самом деле была настоятельная необходимость увидеть нас, раз уж он отправился в такую дальнюю дорогу.

— Лежать, паршивый пес! — прикрикнула я на Ролло, который продолжал лаять сквозь зубы и рычать на нежданного гостя, к великому неудовольствию лошади пастора. — Замолчи, тебе говорят!

Ролло злобно сверкнул на меня желтыми глазами и наконец замолчал, всем своим видом выражая оскорбленное достоинство и как будто говоря мне, что если уж я решила так вежливо приветствовать несомненного преступника и мерзавца, то он, Ролло, отказывается отвечать за последствия.

Пастор был человечком маленького роста, с короткими ножками, и в целом походил на бочонок, — и при этом он носил огромную курчавую бороду, пронизанную сединой, окружавшую его лицо, как штормовое облако, — из-за которого его обычно сияющее лицо выглядывало, как солнышко из-за туч.

Но этим утром он вовсе не сиял; его круглые щеки приобрели оттенок нутряного сала, пухлые губы побледнели, а веки покраснели от утомления.