Огненный омут (Дикое сердце) - Вилар Симона - Страница 87

Закрыв лицо ладонями, она раскачивалась из стороны в сторону и стонала.

– Матушка… – тихо позвала Эмма. – Матушка Геновева, простите, что я заставила вас все вспомнить. Давайте лучше спать.

Но Геновева резко вскинула голову.

– Больше всего меня осуждали тогда, что после норманна я не пожелала стать супругой благородного франка. Они не думали о моих убитых сыновьях, говорили, что я не вправе была осуждать Тибо, ибо не его приказом убиты маленькие дети Гастинга. Но я не верила.

Тибо сам хотел стать графом Шартрским, и ему не нужны были наследники по мужской линии его предшественника. А тогда, когда я ранила его, меня выпороли плетьми и услали каяться в монастырь Святой Магдалины. Заставляли выполнять всю самую черную работу.

И я смирилась. Это произошло, когда у Тибо отняли город, отдав прежним его хозяевам – епископам и церкви. А пленного Тибо привезли в Святую Магдалину и заключили в подземелье. Привезший его в аббатство епископ Гвальтельм мягко обошелся со мной, запретил меня унижать и даже предложил принять постриг. Для меня тогда это был лучший выход. Я согласилась.

Я вверила свою душу небесам, хотя и не знала, как мне далее жить. Но время врачует любые раны. Мое сердце стало оттаивать, а страдания, что я перенесла, сделали меня чувствительной к чужой боли. Я и раньше увлекалась врачеванием и немало помогала Гастингу, когда ныли его старые раны. А здесь я нашла хорошую библиотеку древних лекарей. Свитки трудов Галена, Гиппократа… Они увлекли меня. Многому я научилась и сама. Теперь же я та, кого в народе кличут Геновевой-целительницей.

Они какое-то время молчали.

– Эта церковная крыса не смеет называть вас потаскухой! – вдруг резко произнесла Эмма. – Ладно, я… Мы не венчаны. Но вы были законной женой Гастинга. А эта уродина… Да ни один мужчина, если он не слеп и не обделен разумом, и не покосился бы в ее сторону, хоть бы она нагая перед ним на четвереньках ползала.

– Не будь злой, дитя мое.

– Это почему? Я не из тех, кто готов подставить другую щеку. Во мне еще достаточно сил, чтобы противостоять, чтобы защищаться, чтобы настаивать на своем.

Она даже встала, глаза ее горели, и, сжав маленький кулачок, она ударяла им по воздуху при каждом слове.

Геновева невольно улыбнулась.

– Я вижу теперь, что ты совсем здорова и не нуждаешься более в моих услугах. Ну, что ж… Все, что я могу, так это сердцем буду просить Святую Магдалину, чтобы тебе было даровано еще много счастья с твоим Роллоном.

Эмма невольно улыбнулась.

– Ну, тогда я могу спать спокойно. Ибо ваша молитва непременно будет услышана. Вы ведь… что бы ни было в вашем прошлом – но вы, как святая. Правда-правда! Только раз я знала подобную вам женщину. Это была моя приемная матушка Пипина Анжуйская, имя которой я неустанно повторяю в молитвах и по сей день – да пребудет ее душа в мире. Однако и она не была столь смиренной, как вы, и нашла покой лишь тогда, когда смогла окончательно отомстить своему обидчику.

Она невольно нахмурилась. Вспоминать было больно. Ибо ее приемная мать убила Пешехода, отца ее Ролло. Эта тема всегда была запретной для нее все то время, что она жила в Руане. Какое-то время она молчала, глядя на огонек светильника. За стеной выводил свою трель сверчок. Наконец Эмма спросила:

– А этот Тибо… Этот злодей, что был привезен в аббатство? Что с ним стало?

Монахиня молчала, и от этого тишина стала словно бы зловещей. Наконец Геновева заговорила, и голос словно принадлежал другому человеку – жесткий, глухой, твердый.

– Тот, кто умер за нас на кресте, знает, как сильно я нуждаюсь в его милосердии. Ибо когда Тибо был заключен в подземелье аббатства, я сама вызвалась носить ему еду. И каждый день исправно брала ему пропитание на кухне. Цепные псы радостно виляли хвостами, когда я приближалась к ним с мисками в руках. Когда же я спускалась в подземелье – в мисках не оставалось ни крошки. А я стояла над каменным колодцем, куда был на веревке спущен Тибо, и слушала, как он умолял меня хоть о куске лепешки, хоть о глотке воды. Потом он лишь стонал, потом и вовсе затих. Но лишь через месяц я доложила, что бывший граф Шартра не отзывается на мои вопросы.

Эмма невольно перекрестилась. Молчала. Сверчок по-прежнему выводил свою трель, дождь монотонно стучал в окошко.

Весь октябрь лили дожди. Сено, скошенное на лугу, отсырело, и не было возможности его собрать. Листья облетали под порывами ветра. Стоя у окошка, Эмма глядела на непогоду и ждала вестей… ждала Ролло. Она не могла поверить, что он больше не признает ее. Но если бы так думала, то, кажется, не в силах была бы больше жить.

Дни текли серые, как небо за окном. Она вставала, отправлялась к заутрени. Потом вместе с монахинями шла в трапезную, и, пока они ели, какая-нибудь грамотная сестра читала нравоучительные жития. Потом у нее было свободное время, какое она предпочитала проводить либо с Геновевой в лекарне, где всячески помогала ей, либо шла на хозяйственные дворы, помогала на кухне, в кладовых.

Праздные руки королевы Нормандской давно отвыкли от работы, но с выздоровлением к ней возвращались силы, и она стремилась их к чему-нибудь применить, хоть как-то себя занять, чтобы не думать… Она страшилась будущего, а вестей все не было… С неизвестностью приходила тоска и страх.

«Я убегу, я не могу больше ждать», – твердила она самой себе. Но бежать без провожатого, без денег, без одежды и лошадей было бы чистым безумием. Она бы затерялась в лесу и, кто знает, накликала бы на свою голову новые беды. Не было возможности и смысла требовать, чтобы ее снарядили в дорогу – аббатиса Стефания начинала волноваться, едва Эмма даже спускалась из аббатства в долину.

Оставалось лишь ждать. Порой она вдруг начинала тешить себя мыслью, что Роберту все же удастся заставить Ролло креститься. И тогда их обвенчают перед алтарем, и все дурное будет забыто, и люди будут вновь почитать ее. И она снова окажется со своей семьей. Будет ли так?.. Поверит ли ей Ролло? А если нет…

Вести она получила лишь в день Святых Симона и Иуды.[61] На дворе было уже темно, и Эмма расчесывала волосы, готовясь ко сну, когда ее внимание привлек шум на улице. Она слышала беготню по галереям аббатства, голоса. Потом различила тягучий звук открываемых ворот и наконец… явственно… цокот подков по плитам двора. Торопливо одевшись и схватив свечу, она поспешила к выходу.

На улице густо моросил мелкий дождь. Одно мгновение, пока свет ее свечи отражался от мокрой поверхности плит двора, она видела всадников у ворот и встречающих их монахинь. Но тут свечу задуло порывом ветра, и ночь стала черна, как сажа. И все же она успела разглядеть епископа Гвальтельма, сходящего с высоких носилок. Тотчас она стремглав кинулась к воротам.

– Ваше преосвященство, есть ли какие вести для меня?

Дождь усилился. Епископ прошел под свод галереи и только тут остановился. При скудном свете фонарей в руках монахинь она различила его лицо. Он глядел на нее хмуро. Правда, Эмма не помнила, чтобы его лицо освещалось радостью. Он медленно поднял руку и перекрестил ее ладонью, она преклонила колени и поцеловала его перстень.

– Преподобный отче…

– Позже. Я позову тебя.

– Дай хоть прийти в себя с дороги его преосвященству, – суетилась Стефания.

Тяжелая дверь закрылась со скрипом, как со стоном. Эмма осталась одна в кромешном мраке. Медленно опустилась на каменный выступ стены. Три месяца ожидания… и вот теперь она узнает свою судьбу. От волнения она почувствовала себя совсем ослабевшей. Сидела не шевелясь, чувствуя, как холод проникает под накидку, леденит ноги.

Пару раз выходили монахини, говорили, что епископ изволит трапезничать с матерью-настоятельницей. От большого сарая, где расположились сопровождающие Гвальтельма вавассоры, долетал шум, мелькали отблески огня. Эмме пришла было мысль пойти узнать хоть что-то у них. Но сил не было. И она боялась, как она боялась!