Костёр в сосновом бору: Повесть и рассказы - Дворкин Илья Львович - Страница 23

— Что же они делают, Митька? — прошептал Гоша.

— Утопят сохатого, утопят ведь, гады! — бормотал Митька и пританцовывал на месте.

Лось вынырнул. Плыл он медленно, тяжело. Двое в лодке посовещались, и сидящий на носу петлёй набросил цепь на рога. Цепь соскользнула. Тогда человек поднял что-то со дна — верёвку или проволоку, — обмотал цепь вокруг рогов и привязал её.

Цепь натянулась и потащила лося к берегу.

— Бежим к лодке! — крикнул Митька и стал спускаться с валуна.

Но тут произошло такое, чего ни Гоша, ни Митька никак не ожидали.

Лось вдруг выпрыгнул из воды. Видно, он достал ногами дно. Он рванул лодку, подпрыгнул, лодка перевернулась, и двое очутились в воде.

А лось нёсся вперёд. Подвесной мотор обломил кормовую доску и утонул. Лодка выскочила на камни и с грохотом волочилась на боку за лосем. Он тащил её всё дальше, и лодка стала разваливаться на глазах.

От бортов отлетали крупные щепки, потом отвалились две доски.

А сохатый легко, казалось, без всяких усилий продолжал волочить её по камням.

Наконец измочаленную, разбитую лодку заклинило между двух валунов.

Лось напрягся, рванулся и вырвал цепь вместе с кольцом.

Он оглянулся, гневно, торжествующе протрубил и в два прыжка скрылся в густом сосняке. Цепь свисала с его рогов до земли.

Тогда только мальчишки опомнились. Они переглянулись и расхохотались.

Всё произошло мгновенно. Двое ещё барахтались в воде. Потом они выбрались, спотыкаясь о валуны, на берег и уставились друг на друга.

С них ручьём стекала вода, кепки обвисли. Они постояли немного, потом стали подпрыгивать, чтобы согреться.

Митька неторопливо слез с камня, направился к лодке. Гоша шёл рядом.

Когда двое увидели лодку, они радостно завопили, замахали руками. Они даже вошли по колено в воду.

Митька медленно грёб. Потом остановился метрах в двадцати от берега.

— Ну, что ж вы, ребята? Гребите сюда! Хо-олодно! — клацкая зубами, закричал тот, что стоял в воде.

Митька молчал и пристально разглядывал двух мокрых людей.

— Возьмём их, Митька, замёрзнут ведь, простудятся, — сказал Гоша.

— Ещё чего. Пусть замёрзнут. Запомнят лучше, — сквозь зубы ответил Митька.

Он развернул лодку и погрёб прочь.

С острова раздался отчаянный вопль. Митька оглянулся и крикнул:

— Эй, браконьеры! Вы тут попрыгайте! Или искупайтесь ещё. А я за вами батьку пришлю. Расскажете ему, как сохатого чуть не утопили.

И он налёг на вёсла. А Гоша притих и глядел на голосящих браконьеров.

Он вдруг почувствовал себя совсем маленьким рядом с решительным и непреклонным Митькой.

Потом Гоша вспомнил беспомощного лося, которого били цепью по голове, и отвернулся от тех двоих.

Совсем ещё детское, пухлощёкое лицо его неожиданно стало суровым и жёстким.

С ПАРУСОМ ЗА СПИНОЙ

Рассказ

Хрустящий город

Вот это была зима! Две недели, не переставая, валил снег. Сухой, пушистый и лёгкий. А потом мороз поднажал — и весь город заскрипел, как тугой кочан капусты.

Одно удовольствие было бродить по такому городу. Под ногами сочно хрупало, на деревьях громоздились пушистые папахи; отряхнёшь ветку — и игольчатую пыль прорежет замороженная бледная радуга.

Неторопливо проезжали рыбацкие обозы. Мохнатые заиндевелые лошадёнки тащили широкие розвальни. В санях на охапках сена лежали неподвижные рыбаки с кирпичным румянцем и курили махорку. Сзади к розвальням были прибиты длинные шесты с толстой верёвочной сеткой между ними. Туда складывали улов.

Лёд в заливе был гладкий, полированный ветром. Только кое-где белели зализанные вытянутые островки снега. Как-то так получилось, что, когда шёл снег, в заливе была вода — весь снег утонул. И теперь лёд был голый. Как на катке.

Мальчишки на санках вылетали по пологому спуску в залив и катились долго-долго.

У Володьки санок не было, зато были у Генки. Одних им вполне хватало.

Правили по очереди. Это было непростое искусство: вытянутая нога волочилась позади; повернёшь ногу вправо — санки влево, и наоборот. Одно плохо: из-за спины переднего ничего не видно. Иной раз нога не туда повернётся и оба ныряют с головой в сугроб. Зато если всё в порядке, санки бесшумно выпрыгивают на лёд и уносятся метров на двести от берега.

Только Генка каждый раз ворчал и ругался, когда шёл назад. Ему не нравилась пословица: «Любишь кататься, люби и саночки возить». Он говорил, что сейчас XX век.

По этому же спуску шли обозы. Возницы привставали на колени. Туго натягивали вожжи. Лошадёнки пугливо прядали ушами, упирались, приседали и так, почти ползком, выбирались на лёд. Там белела накатанная дорога. Лёд был выщерблен копытами и нескользкий. Узкая белая полоса, извиваясь, уходила к горизонту, рассыпалась чёрными точками — даже не верилось, что эти точки — тоже обоз.

Каникулы только начались. Снег вспыхивал под жёстким зимним солнцем, и стеклянно зеленел залив.

Мороз, будто грубой шерстяной рукавицей, обдирал щёки, и где-то в груди, распирая её, рвалась наружу весёлая сила.

Скорости летящих вниз санок не хватало. Володька и Генка подпрыгивали на ходу, старались подстегнуть санки и орали, орали во всё горло, потому что молчать было никак невозможно.

Потом, толкаясь, взбирались наверх и снова — холодящее сердце мгновение полёта. Вверх — вниз! Вверх — вниз!

Не успеешь оглянуться, а солнце раскалённой каплей уже скатилось по круглому небу — и надо идти домой.

Сизыми, одеревенелыми пальцами Володька долго расстёгивал в коридоре пуговицы, стаскивал промороженные валенки и в одних носках бежал к печке. Обнимал горячий изразцовый бок, прижимался к нему по очереди твёрдыми, как яблоки, щеками и блаженно закрывал глаза.

Мама ворчала, говорила, что это кончится воспалением лёгких, и наливала полную тарелку густого, пахучего борща. Володька тянул носом, и у него от нетерпеливого голода начинали дрожать коленки. Пальцы ещё неуверенно держали ложку, но Володька в две минуты выхлёбывал борщ и просил добавки.

Мама добрела и улыбалась потихоньку. За котлетами глаза у Володьки слипались, и прямо от стола он брёл к постели.

Смутно, сквозь сон, слышал, как приходил с завода отец. Мама что-то говорила ему негромко, наверное, о нём, о Володьке, и папа гулко смеялся.

А потом сон наваливался мягкой подушкой, и Володька снова нёсся на санках, выбирался, хохоча, из сугроба, а Генка, сорвав с остриженной наголо головы шапку, орал что-то непонятное, и оттопыренные его уши пылали на морозе. Генка набегал, хватал за плечи и кричал прямо в ухо: «Володька-а!»

Володька просыпался и видел весёлую Генкину рожу, заляпанную расплывчатыми бледными веснушками.

А за окном горел уже и переливался новый день.