НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 25 - Парнов Еремей Иудович - Страница 6

Проводник засыпает, положив голову на рюкзак, а Профессор с Писателем прислонившись спинами к глиняному откосу, курят и беседуют:

— А что с ним все-таки случилось, с этим асом? — спрашивает Писатель.

— Он единственный, кто до места добрался и вернулся, — отзывается Профессор. — Вернулся и в два дня разбогател… Немыслимо разбогател… — Профессор замолкает.

— Ну?

— А потом повесился. Через неделю.

— Почему?

Профессор пожимает плечами.

— Темная история. Он снова собирался туда, вдвоем с… нашим… Наш пришел к нему в назначенное время, а Дикобраз висит. А на столе — карта и записка с пожеланием всяческих успехов.

— А может быть, наш-то его и… того?

— Да. Он может, — легко соглашается Профессор.

Некоторое время они молча курят.

— А как вы полагаете, Профессор, это самое место действительно существует? Где сбываются желания…

— Дикобраз разбогател. Он всю жизнь мечтал стать богатым.

— И повесился…

— А вы уверены, что он шел затем, чтобы разбогатеть? Дикобраз этот? Он что, говорил кому-нибудь, зачем он ходил в Зону? Просто на самом деле человек никогда не знает, чего он хочет. Существо сложное. Голова его хочет одного, спинной мозг — другого, а душа — третьего… И никто не способен в этой каше разобраться. Во всяком случае, здесь речь идет о сокровенном. Вы понимаете? О сокровенном желании!

— Это верно, — говорит Писатель. — Это очень верно вы говорите. Давеча вот я сказал, что иду сюда за вдохновением… Вранье это. Плевал я на вдохновение…

Профессор с любопытством смотрит на него.

Писатель, помолчав, продолжает:

— Хотя, может быть, и в самом деле за вдохновением… Откуда я знаю, как назвать то, чего я хочу? И откуда мне знать, что я действительно хочу того, чего я хочу? Это какие-то неуловимые вещи: стоит их назвать, и их смысл исчезает, тает. Как медуза на солнце. Видели когда-нибудь?

Профессор опускает глаза и принимается рассматривать свои грязные обломанные ногти.

— Ну-ну. Кстати, должен вам сказать, что вам… Именно вам — вообще ходить туда противопоказано.

Писатель лицемерно кивает.

— Ну да, ну да… Я, конечно, не ученый… Вот вы — другое дело1 Вы в самом деле ученый? Тогда конечно! Эксперимент, факты… Истина в последней инстанции. Только, по-моему, фактов не бывает. Их вообще не бывает, а уж здесь, в Зоне, и подавно. Здесь все кем-то выдумано, неужели вы не чувствуете? Все это чья-то идиотская выдумка! Нам всем морочат голову. Кто — непонятно. Зачем? Тоже непонятно.

— А может быть, все-таки интересно узнать: кто и зачем?

— Да не в этом дело! «Кто и зачем»? Что толку от ваших знаний? Чья совесть от них сделается чище? Чья совесть от этого заболит? Моя? У меня нет совести, у меня есть только нервы. Обругает какая-нибудь сволочь — рана. Другая сволочь похвалит — еще рана… Им ведь все равно, что я пишу! Они все сжирают! Душу вложишь, сердце свое вложишь — сожрут и душу и сердце. Мерзость вынешь из души — жрут мерзость… Им все равно, что жрать. Они все поголовно грамотные, у всех у них сенсорное голодание… И они все жужжат, жужжат вокруг меня — журналисты, редакторы, критики, бабы какие-то непрерывные… А потом они хвастаются перед мужьями, что я соизволил с ними переспать! И все они требуют: давай, давай! И я даю, а меня уже тошнит, я уже давным-давно перестал быть писателем… Какой из меня к черту писатель, если я ненавижу писать, если для меня писание — это мука, постыдное неприятное занятие, что-то вроде болезненного физиологического отправления…

Он замолкает внезапно и некоторое время лежит с закрытыми глазами. Лицо его подергивается.

— Я ведь думал раньше, что я им нужен, — продолжает он тихо. — Я верил, что кто-то становится лучше и честнее от моих книг. Чище, добрее… Никому я не нужен. У меня один особняк за душой. С баней. Я сдохну, а через два дня меня забудут и станут жрать кого-нибудь другого. Разве можно все это так оставить? Я хотел переделать их по своему образу и подобию. А они переделали меня по своему. Это раньше будущее было только повторение настоящего, и все перемены маячили где-то за далекими горизонтами. А теперь нет никакого будущего. Оно слилось с настоящим. А разве они готовы к этому? Я пытался подготовить их, но они не желают готовиться, им все равно, они только жрут.

— Темпераментно… — медленно говорит Профессор. — Оч-чень темпераментно… А ведь вы готовы облагодетельствовать их всех, господин Писатель!

— А ну вас совсем! — не раскрывая глаз, отзывается тот.

— Нет-нет, ведь это очень опасно, вы понимаете? Темпераментный благодетель!

Писатель рывком садится и в бешенстве глядит на Профессора.

— Что опасного? Что опасного? Я покоя хочу, понимаете? Покоя!

— Понимаю. Но ведь вы не в пустыню удаляетесь сейчас — искать тихой жизни Вы идете в Зону! К тому самому месту!

Писатель снова откидывается на спину и закрывает глаза ладонью.

— А, не хочу я с вами спорить! В спорах рождается истина, будь она проклята!..

Проводник открывает глаза. Некоторое время лежит, прислушиваясь. Затем бесшумно поднимается, мягко ступая, выходит из тени и останавливается над спящими Профессором и Писателем. Какое-то время он внимательно разглядывает их по очереди. Лицо у него сосредоточенное, взгляд оценивающий. Наконец, покусав нижнюю губу, он негромко командует:

— Подъем!

Узкая расщелина между двумя холмами, наполненная грязной жижей. Они идут по полусгнившей хлюпающей гати. Над поверхностью болота клубится отвратительный туман. Проводник идет впереди, Писатель с Профессором тащатся сзади. Они тяжело дышат, видно, что изрядно устали.

Проводник вдруг останавливается, будто налетев на невидимое препятствие. Он стоит совершенно неподвижно и осторожно поводит носом из стороны в сторону.

Писатель останавливается рядом и, опираясь на жердь, еле переводит дух.

— Ну… Что такое еще? — спрашивает он.

— Помолчи… — тихо говорит Проводник.

Он делает движение шагнуть, но остается на месте. Запускает руку в карман, вытаскивает гайку, хочет замахнуться, но не решается. Гайка падает из его руки. Лицо его бледно до зелени и покрыто потом.

— Н-ну уж нет… — бормочет он.

Растопырив руки, он пятится назад. Потом, не глядя, отбирает у Писателя жердь и тыкает ею в болото рядом с гатью.

— Так-то оно будет вернее… — сипит он. — А ну, давай за мной.

Он осторожно слезает с гати и сразу проваливается выше колен.

— Это еще зачем? — жалобно и устало спрашивает Писатель.

Проводник не отвечает. Ощупывая перед собой дорогу жердью, он все круче забирает в сторону от гати.

Они бредут в тумане по пояс в чавкающей жиже, то и дело падая, погружаясь с головой, отплевываясь и кашляя. Остановиться нельзя, трясина засасывает.

Вдруг Профессор проваливается по шею, тщетно пытается подняться и лечь плашмя, но у него ничего не получается.

— Помогите! — из последних сил кричит он.

Проводник оборачивается. Неподдельный ужас изображается на его лице.

— Ты к-куда? — хрипло кричит он и, расплескивая грязь, бредет к Профессору. — Рюкзак! Рюкзак сбрось!

Профессор мотает головой, торчащей над поверхностью жижи.

— Жердь! — сипит он. — Дайте мне жердь!

— Бросай рюкзак, тебе говорят!

— Рюкзак сними, идиот! — визжит Писатель, беспомощно барахтаясь в грязи.

— Же… — Профессор уходит в болото с головой, снова выныривает и ревет страшным голосом: — Жердь давай, скотина!

Он пытается схватиться за протянутую жердь, промахивается, потом, наконец, ощупью находит и вцепляется в нее обеими руками. С трудом они выкарабкиваются на сухой глинистый склон.

— Ну и утонул бы, как топорик, — ворчит Проводник. — И меня бы с собой утянул. Остался бы Писатель один по трясине ползать. Вцепился в мешок свой!

— Нечего было туда лезть, — огрызнулся Профессор.

— Не твоего ума дело, куда мне лезть…

— Вот и мешок мой — тоже не твоего ума дело!

— Что у вас там — сокровища? — раздраженно прикрикивает Писатель, но Профессор не обращает на него никакого внимания.