Ключ - Алданов Марк Александрович - Страница 13

Она обрызгала себя духами из пульверизатора, оглянулась на холодную нарядную постель — ей не хотелось ложиться. Муся подошла к пианино и бесшумно подняла крышку. Нечего было и думать о том, чтобы играть в такой час. Муся порылась в нотах, отыскала «Заклинание цветов» и одним пальцем почти неслышно тронула несколько клавишей. «Е voi — о fiori, — dall’ olezzo sottile, — она мысленно переводила итальянские слова. — Vi-faccia-tutti-aprire — La mia man maledetta…»[21] Какая-то дьявольская сила из него лилась, когда он это пел, мурашки пробегали. И смотреть на него было страшно… Настоящий демон… В ту минуту, когда Шаляпин пел знаменитую фразу, рядом с Мусей находился Клервилль. Позади них, немного сбоку, откинувшись на спинку стула, сидел Александр Браун. Она почувствовала на себе его взгляд, оглянулась и почему-то вздрогнула. «La mia man maledetta, — повторила негромко Муся. — Англичанин красавец, но глупостей я из-за него не сдалала бы… Впрочем, это только в романах барышни делают глупости… Во всяком случае, не у нас. Так, видно, и проживу без глупостей и без ivresse[22], a об ivresse буду читать у Колетт… Тот мальчишка, кажется, в меня влюбился, — вспомнила она с внезапно выступившей улыбкой. — Вот это победа — его еще в угол ставят… Да, безрезультатный вечер», — подумала Муся и опустила крышку пианино.

XV

— В сотый раз говорю: не засиживаться так поздно, самой себя стыдно, ей-Богу, — сказала Наталья Михайловна, как только полуодетый швейцар, не смягченный полтинником Николая Петровича, сердито затворил за ними дверь.

— Что ж, было очень приятно, они все-таки хорошие люди, — лениво отозвался Яценко, поднимая воротник.

— Папа, вы, кажется, мало дали швейцару.

— Ты сколько дал? Полтинник? Предостаточно. Этак от всех ему сколько набежит… Тебе когда завтра на службу? В котором часу проклятый допрос?

— Днем. Успею выспаться, — нехотя ответил Яценко, недовольный тем, что жена его вмешивалась в служебные дела.

— А уж тебе, Витя, совсем ни к чему ложиться с петухами. Вот ведь завтра опять в училище не пойдешь…

— Что?.. Да… Ничего, мама, — сказал рассеянно Витя.

Он был очень взволнован. «Неужели влюбился? Неужели это так может быть?» — спрашивал он себя. Муся на прощание крепко пожала ему руку и спросила, примет ли он участие в их любительском спектакле, если спектакль состоится. «Я буду счастлив!» — сказал Витя. «Неужели будет спектакль? Тогда на репетициях будем видеться постоянно…» Витя чувствовал себя к концу вечера победителем, от его смущения не оставалось и следа. Этот вечер начинал его карьеру светского человека.

— Извозчик! — закричал Яценко. — Извозчик!.. Поместимся на одном?

— Вы с мамой поезжайте, а я пешком приду… Хочется пройтись…

— Ну вот, оставь, пожалуйста! Незачем тебе в шестнадцать лет одному прохаживаться ночью по улицам…

Сзади блеснул свет, дверь снова отворилась, на улицу вышел Браун, за ним Клервилль. «Кажется, не могли услышать», — тревожно подумал Витя. Яценко приподнял меховую шапку в ответ на их поклон и сказал: «Мое почтение». Витя сорвал с себя картуз и высоко помахал им в воздухе. Англичанин раскуривал папиросу. Витя почти весь вечер, с отъезда Шаляпина, с восторженной завистью следил за майором Клервиллем. Он никогда не видел таких людей. Фигура англичанина, его уверенные точные движения, его мундир с открытым воротником и с галстухом защитного цвета, все казалось Вите необыкновенным и прекрасным. Он вообразил себя было английским офицером — не вышло, да и извозчик подъехал. Николай Петрович помог жене сесть в дрожки. Витя покорно полез за ними и кое-как поместился посредине. «Точно на руках… — скользнула у него неприятная мысль. Он вдруг перестал сознавать себя светским человеком и почувствовал еще большую, чем обычно, зависть к взрослым свободным людям. — Может, они вовсе и не домой теперь, а куда-нибудь в такое место…»

— По Пантелеймоновской прямо, — сказал извозчику Николай Петрович.

— Любили ли вы этот вечер? — спросил майор Клервилль, продолжая говорить по-русски, как в течение всего приема.

Англичанин был в возбужденно-радостном настроении, почти в таком же, как Витя.

— Любил, — мрачно ответил Браун.

— Этот человек Шаляпин! Я восхищаюсь его… Идем пешком в отель!

— Что? Что вы говорите? — вздрогнув, спросил Браун, точно просыпаясь.

Англичанин посмотрел на него с удивлением.

— Я говорю, может быть, нам немного гулять пешком?

— Нет, я устал, пожалуйста, извините, меня, — ответил Браун по-английски. — Я поеду.

Они простились.

Ночь была лунная, светлая и холодная. Клервилль с папиросой во рту шел быстрым крупным шагом, упруго приподнимая на носках свое усовершенствованное мощное тело. Он сам не знал, отчего был так бодр и весел: от шампанского ли, оттого ли, что шла великая, небывалая война за правое дело, в которой он, английский офицер, с достоинством принимал участие на трудном, ответственном посту, или оттого, что ему так нравились снег, морозная ночь и весь этот изумительный город, не похожий ни на какой другой. «Та девочка, бесспорно, очень мила». Здесь что-то было, впрочем, не совсем в порядке в мыслях майора Клервилля, но ему было не вполне ясно, что именно. «Шаляпин пел изумительно, другого такого артиста нет на земле. — Клервилль был рад, что видел вблизи Шаляпина и обменялся с ним несколькими словами. — Доктор Браун явно не в духе и даже не слишком любезен, однако он замечательный человек. Хозяева очень милы, особенно эта барышня… Но ведь Биконсфильд тоже был еврей и граф Розбери женат на еврейке», — неожиданно ответил майор Клервилль на то, что было не совсем в порядке в его мыслях. Он остановился, пораженный, и громко расхохотался: так смешна ему показалась мысль, что он может жениться на русской барышне, да еще на еврейке, да еще, во время мировой войны. «Что сказали бы в Bachelor’e?» — спросил себя весело Клервилль. Слева от него под фонарем у ворот, на уступе странно загибавшейся здесь улицы два человека в военной форме, вытянувшись, смотрели на него с изумлением. Майор нахмурился, отдал честь и прошел дальше. Открылась широкая река. За мостом было пусто и мрачно. Сбоку темнели огромные дворцы. «Fontanka gale»[23], — тотчас признал майор, останавливаясь снова и вынимая изо рта папиросу. Слева, чуть поодаль, в одном из дворцов кое-где таинственно светились в окнах огни. Клервилль слышал, что это какой-то исторический дворец, притом, кажется, с недоброй славой, вроде Worwick Castle или Holyrood Palace[24]. Но что именно здесь происходило когда-то, что было здесь теперь, этого Клервилль не помнил и с любопытством влядывался в красные огоньки дворца.

XVI

Яценко остановился перед аптекой, светившейся желтыми огнями, расстегнул шубу и не без труда вытащил из жилетного кармана часы. До начала допроса оставалось еще часа полтора. «Что же теперь делать?.. Домой идти не стоит», — сказал себе Николай Петрович. За стеклом радовали глаз огромные бутылки с синей и темно-розовой водою. «Есть в этом какая-то таинственность, даже поэзия», — нерешительно подумал Николай Петрович. Многочисленные, сверкающие огнем склянки, трубки, баночки и особенно эти огромные бутыли странной формы и непостижимого назначения шевелили приятные воспоминания в душе Николая Петровича. «Гематоген доктора Гомеля… — рассеянно прочел Яценко. — Что-то вчера рассказывал смешное этот чудак Никонов… Ах да, его гомельский клиент… Formol…[25]» Николай Петрович вдруг поморщился, точно вновь услышал запах формалина, карболки и чего-то еще, стоявший в анатомическом театре во время вскрытия тела Фишера. Дама с озабоченным видом вышла из аптеки, неестественно держа в руке пузырек, завернутый в белую бумагу с торчащей лентой рецепта. За аптекой начинался длинный хвост людей, тянувшийся к лавке съестных припасов. Стоявшая последней в хвосте, плохо одетая женщина с усталым и наглым лицом смотрела исподлобья на даму, на барина в шубе. «Да, им еще хуже нашего, все меньше становится продуктов», — подумал, отходя, следователь.