Слёзы мира и еврейская духовность (философская месса) - Грузман Генрих Густавович - Страница 45

Итак, когнитивный вывод из открытия Солженицына гласит, что взаимоотношения между державной властью и евреями на просторах Российской империей были далеки от однонаправленного самодержавного повеления. А это последнее, взятое в своей целокупности, со своей стороны, распадается на два отношения: идеальное намерение и реальное исполнение. Концептуальное противоречие между идеальным и реальным моментами касательно русского еврейства образует диагностическое свойство гражданской политики царского правительства по отношению к своему еврейскому населению, постоянно колеблясь от одного полюса к другому, — эту особенность можно узреть только в аспекте «впечатляющего открытия» А. И. Солженицына. В совокупности это приводит к появлению эмпирического критерия — качественно различным видам антисемитизма, которым опосредованно дополняется комплекс отличительных параметров русского и европейского еврейства. Эмансипационный антисемитизм в Европе, который при наличии гражданского равноправия ущемляет имманентно-еврейскую сущность, не сопоставим с гражданским антисемитизмом в России, где стеснение и усечение общественных свобод для евреев происходит на фоне установочного признания еврейской сущностной самобытности. Через свое реальное отношение с евреями царская власть если не плодила, то подпитывала типично русский гражданский антисемитизм, но зато своим идеальным качеством эта же власть, правда, в лице только своих лучших представителей, сотворяла антитезис западному эмансипационному антисемитизму. Как парадоксально не звучит, но только еврейская духокорпорация, сочленившаяся на русском пространстве, смогла с пользой для себя и, как выяснится, для русской культуры, воспользоваться этой особенностью российской власти, о чем речь пойдет в дальнейшем.

В России никогда не было справедливых законов, как никогда не было местной власти, благосклонной к рядовому люду. Для евреев это усугублялось тем, что все указы и приказы, привнесенные извне, сотворялись без знания самобытности еврейского быта и духа, хотя иногда, и это следует отнести к активу идеального отношения, верховная власть прибегала к консультациям с еврейскими духовными авторитетами. Но в большинстве своем, насильственно внедряемые в еврейский организм, эти уложения, по своей сути, являлись мертворожденным продуктом, угнетая и без того бесправное еврейское население. Это и составляло гражданский (или административный) антисемитизм, а злополучная черта оседлости, всяческие процентные нормы, правовые стеснения и ограничения составляют не самостоятельные акции, а отдельные проявления этого последнего. Практическая деятельность русского правительства целиком была отдана на откуп местной власти, склонной к произволу и самодурству и не только по отношению к евреям, а любой акт своеволия касательно евреев, по самой своей природе, обращается в антисемитское действие. Для примера можно привести историю закрытия журнала «Рассвет» в 1860 году — первого еврейского издания на русском языке в Одессе; редактор журнала известный писатель Осип Рабинович рассказывал: «В конце концов, мне сказали, и три раза еще обдуманно и вполне сознательно повторили следующее: „Ну вот, если какая-нибудь статья вашего журнала мне не понравится, потому что мне скучно или я в дурном расположении духа, просто у меня желудок плохо варит — и я немедленно закрою ваш журнал“ (самый журнал удостоился чести быть названным журналом жидовским)… Таким образом, его существование поставлено в зависимость от того, варит или не варит аристократический желудок. За сим для спасения журнала вопрос может быть поставлен трояким образом: 1) переливать из пустого в порожнее, чтобы не раздражать нашего грозного барина, или 2) быть доносчиком на нацию, раскрывая одни только темные ее стороны и не смея ни слова произнести в защиту там, где гнут ее в дугу, — или, наконец, 3) закрыть журнал до более благоприятных обстоятельств. Тут ни одно честное сердце не поколебалось бы в выборе, и я со спокойной совестью прекращаю свою журнальную деятельность» (цитируется по Ф. Канделю, ч. 1, 2002, с. 449). Так что о какой-либо заранее осмысленной стратегии или принципе внешнего государственного присутствия в еврейской среде России, крайне необходимых как первое условие сколько-нибудь продуктивного административного процесса, говорить не приходится.

В результате еврейский вопрос в России приобрел совершенно парадоксальный облик, вместивший в себя два противоречащих друг другу отношения, и на это обстоятельство делает упор глава израильской исторической школы профессор Шмуэль Эттингер: «Казалось бы, перед нами первое в Европе провозглашение равноправия евреев, опередившее даже законы периода Французской революции; установление, которое сопровождалось попыткой дарования евреям права участвовать в выборах и избираться как равные среди равных в местные органы власти. На практике же проводилась явная дискриминация евреев в соответствии с местными циркулярами, их расселение было ограничено присоединенными территориями и пустующими южными землями (вся эта область впоследствии получила название „черта оседлости“), а взимаемые с них налоги в два раза превышали выплаты городских торговцев-христиан» (1993, с. I94). Это же отношение в качестве основополагающего параметра еврейского быта в России отмечает и другой видный историк Бенцион Динур (бывший министр культуры и просвещения Израиля): «При присоединении к России польских районов и их еврейского населения, были даны обещания прав и сделаны попытки осуществить эти обещания. Но в то же время — начались массовые изгнания из деревень, двойное налоговое обложение, установление черты оседлости. Либеральные законопроекты, допущение в общие школы, обещания земли и денежной помощи колонистам — с одной стороны; а с другой — кантонисты, пойманники, крещения детей» (2002, с. 323).

Подобное противоречие русско-еврейского бытия входит составной частью в открытие Солженицына, ибо, соотнесенное по европейскому стереотипу антисемитизма, безобразная стихия русского погрома не коррелируется с европейским рациональным производством, куда естественным образом был включен антисемитский процесс в целом, чему ярчайший пример дан нацистским Холокостом. Любопытна ремарка Солженицына, что на коренной русской территории еврейские погромы достаточно редки, а распространены они на молдавской, украинской, белорусской и прибалтийских землях, то есть там, где евреи проживали, входя в состав Европы. Несомненно, что ненависть к евреям составляет реликтовый, остаточный момент европейского антисемитизма в этих народах, да и в российских условиях генерация этой ненависти из Запада, — в Молдавии со стороны Румынии, Белоруссии и Прибалтики со стороны Польши, — больше, чем возможна; об украинском антисемитизме, питающем большую часть погромов в России, будет сказано отдельно.

В свете подобных рассуждений раскрывается содержательность исторической теории Эттингера в качестве научного арсенала израильской аналитики в ее концептуальном неприятии выводимого А. И. Солженицыным макета русского еврейства. И. Орен, биограф Шмуэля Эттингера, говорит о своем патроне: «Относясь к истории как к строго научной дисциплине, он ни на йоту не отступал от объективного исследования фактов, от сугубо рационального подхода к истории…» (1994, 298). Таким образом, своим научным авторитетом Ш. Эттингер поддерживает когнитивную весомость доктрины «степень полноты источниковой базы», а двигало автором прежде всего мировоззренческое воспитание (Ш. Эттингер — основатель Союза еврейских коммунистов), которое утверждало методологию и идеологию исторического материализма (материалистического понимания истории), составной частью которых является разрешающий способ по схеме этой доктрины. Эттингер, обнаружив в русской формации еврейства двойственный характер, исключил из последнего всякое противоречие, выставив во главу угла исключительно реальное отношение и тем самым лишил еврейскую тему русского своеобразия, а в строгом соответствии с чем любой факт ущемления еврейского самосознания, даже на уровне тривиальной кухонной свары, безоговорочно относится к разряду антисемитизма. Сосредоточив познавательный интерес только на одном типе отношений в еврейском вопросе русского еврейства, школа Эттингера, естественно, не видела в царизме ничего, кроме «антисемитизма, являющегося официальной политикой правительства». Царский антисемитизм, избавленный Эттингером от своего русского диагностического свойства, становится поэтому идентичным по количеству и качеству с западноевропейским преследованием евреев, хотя Эттингером отмечено, что русский антисемитизм служит продолжением «политической традиции Киевской Руси». Понятно также, в силу чего Эттингер увязывал положительные итоги русской хаскалы (просвещения) с влиянием европейского просвещения и постоянно ссылался на «успехи эмансипации евреев на Западе». Эттингер пришел даже к такому гнозису: «Екатерина II, в период царствования которой происходили разделы Польши, принесла в российскую политику тенденции, взращенные западноевропейским Просвещением» (1993, с. 253).