Мальчишки, мальчишки... - Соколовский Владимир Григорьевич - Страница 17

Василко жил у бездетных стариков Москалевых, Прокопия и Манефы. Они любили приемыша, считали своим наследником, но были уже старенькие, и большая часть работы по хозяйству ложилась на Василка. Мальчик не роптал на судьбу, все делал старательно, только иногда садился куда-нибудь в уголок и долго плакал: по тятьке, по мамке, по родному дому в дальней лесной сторонушке…

Характером Василко был немногословный, работящий, хозяйственный и скуповатый. Примерно такой же, как Иванко. Поэтому они и сдружились. Василко хоть и считался в полевой бригаде и исправно там работал, но находил время помогать Тетерлеву. Да еще всякие дела по дому. Он и не любил, по правде сказать, праздной жизни, того, что другие называли отдыхом. Что еще за такой отдых! Так и возились они с кроликами, он да Иванко, ведя между собой серьезные, только им понятные разговоры.

Иногда взрослые задавали пионерам такие вопросы:

— Что это у вас за колхоз? Ерунда, а не колхоз. Ни трудодней у вас нету, ни учетчика. Как работу-то меж собой делите?

Сначала ребята затруднялись, не знали, как отвечать, но однажды, поговорив на общем собрании, решили, что ответ должен быть такой:

— Мы работаем на общий погреб. Работаем все вместе и вместе смотрим, чтобы никто не ленился. А если все-таки кто-нибудь поленится, пускай ему потом стыдно будет нашу картошку, горох или мясо есть!

В середине июня пионерская полоска опустела: председатель Иван Николаевич Мелехин позвал ребят на прополку колхозных полей.

С раннего утра, пока еще не палило сильное солнышко, уходили все школьники на поля и возвращались домой к обеду с исколотыми, изрезанными злым сорняком и прочей лишней травой руками. Вечером шли снова и снова пололи. Зато уж поля после них оставались чистыми-чистыми.

Мелехин хвалил ребят перед колхозниками:

— Вот уж они у нас молодцы!! Вот уж они помощники! Куда бы мы без них!

Два раза — утром и вечером — школьникам возили на поле молоко и хлеб. А когда наработаешься, да съешь краюшку, посыпанную крупной солью, да запьешь кружечкой прохладного молока, да поваляешься на куче выполотых сорняков — беда как славно станет! Уставали, некоторые ног под собой не чуяли, возвращаясь домой. Только Иванко Тетерлев и утром, перед работой, и днем, и вечером обязательно находил время заглянуть на школьный крольчатник, поглядеть, как идут дела. Там у него дежурили каждый день двое второклассников, и он им не давал сидеть сложа руки: рви траву! Чисти клетки! Или еще что-нибудь делай! У него, надо сказать, не лентяйничали: ребятишки видели, какой он сердитый и старательный, и сами старались, и делали все добросовестно.

Кончилась прополка, можно было бы, кажется, отдохнуть как следует, а впереди — новая забота: поднимается картошка, надо окучивать ее, рыхлить землю, убирать сорную траву. Не сошли еще с рук волдыри и порезы от прополки, а уж пора брать в руки тяпку. И родители дома шумят: ты-де сначала на своем огороде помоги, а потом уж беги на другой, школьный. А там небось картошка тоже ждать не будет, ее тоже окучивать надо.

Измаялся Артёмко Дегтянников: днем дома тяпает, торопится, а вечером бегает по своей деревеньке Тюиково да по Лягаеву — хочет собрать ребят, чтобы идти на пионерское поле. Он и председатель, и бригадирских обязанностей с него не снимали. Но никто даже на улицу не выходит — так устают за день, что и до ужина редкий дотянет — валятся спать.

Все-таки, что ни говори, на домашнем огороде лучше, там семья, потяпают все вместе пару дней от души, глядишь — и окучена картошка.

А если поле твое — пионерское, колхозное — кто поможет?

Солнце между тем палит, земля сохнет, сорняки лезут из земли, глушат картошку.

И вот кончилась домашняя страда. Артёмко с бригадиром третьеклассников Максимком Мелехиным вечером обежали всех, предупредили строго: чтобы с утра всем быть на поле! Со своими тяпками. Артёмко навестил последнего своего подчиненного, на самой окраине Лягаева, сел отдохнуть на лавку перед избой. Глянул вдруг на идущую в деревеньку со стороны лесов дорогу и — подпрыгнул, глазам своим не поверил. Отер глаза рукой, проморгался, смотрит снова — нет, вроде не блазнит ему: топает по дороге Олёнка Минина, Олёнка-председательница!

— Эй, Олёна!

Подошла, упала рядом на лавку. Вся в пыли, дышит тяжело.

— Ох, ноженьки мои! Ох, спинушка моя! Как бы дойти до бабушки Окули, маленько хоть водицы испить.

Артёмко сбегал в избу, принес ей воды в ковшике.

— Ты откуда?

— Из дому, с выселка. Тридцать, почитай-ко, верст за день отшагала.

— Зачем?

— Ой, Артёмко! Хорошо дома, да только сердце все ноет, спасу нет. Как тут живете-то без меня? Поле-то наше пионерское хоть окучивали, пололи?

— Завтра начинаем. Все по домам возились, тяпали. Гли, какие у меня мозоли. Хоть тряпкой руки завтра оборачивай.

— Ой, справимся ли, Артёмко! Какая на этой окучке работа тяжелая! Я тоже дома все ладоши ссадила.

— Ничего, Олёнка. Нас ведь много.

Много-то много — так ведь и земля сухая, ее разбить надо. Еще подсечь и вытащить липучий, цепляющийся за одежду вьюнок или колючий репейник, оборвать мелкую траву. Очистить, взрыхлить, подгрести землю к каждому гнездышку.

Работать начали рано; потом, переждав по домам самую сильную жару, снова собрались на поле и взялись за тяпки. Ребята устали, саднили руки, болели мышцы, и настроение к вечеру было уже неважное. Казалось, работали, работали, а полю еще не было видно ни конца ни краю. Олёна с Артёмком, тоже усталые, еще бодрились, пытались пошучивать, хоть и тяжело было на душе: видно ведь, что ребята выдыхаются, и неизвестно, хватит ли сил у них еще и на завтра, и на следующие дни. Особенно тяжко было смотреть на третьеклассников, Максимкову бригаду. А с каждым днем работать будет все хуже: картошка-то растет, обрабатывать ее становится труднее; растет и сорняк.

По Артёмковой команде потянулись отдыхать; бухнулись в кучу сорной травы, и Олёнка сказала унылым голосом:

— Вот тебе и колхоз. Понадеялись на себя, а много ли силы-то?

В это время маленький Трофимко — он тоже был тут, рвал траву и тоже устал, — крикнул, показывая на деревню:

— А я кого-то вижу! Ивана Николаевича вижу! Еще много народа вижу. Гли-ко, Артёмко, и наши тятька с мамкой идут. И бабушка Окуля. Тявка, куси их! Усь, усь!

Ничтожная собачонка бросилась к идущим людям, но кусать никого не стала, наоборот, заизвивалась, завалялась в траве перед лаптями шествующего впереди председателя. А народу за ним шло много, почитай, все взрослые колхозники, мужики и бабы. Парни с девками пели песни под балалайку. И четвероклассники-выпускники солидно вышагивали сзади всех, гордые своим старшинством перед пионерами-колхозниками.

— Здорово, пионерия! — сказал Иван Николаевич. — Много ли вас, не надо ли нас? Заработались, воробьиные носы? Сидите, сидите, отдыхайте. Ну-ко, бери у них тяпки! Да пошли-поехали!

Недоумевающим же ребятам объяснил так:

— Вы нам помогаете, и мы вам должны тоже помогать.

А взрослые уже рассыпались по полю, затукали по земле, перекликаясь:

— Это кто тут куст надсек? Не мой ли Филиппко-озорник?

— Трофимко, Трофимко, экой куст попался, иди, помогай матери!

— Клонись ниже, Ониська, тяпай почаще да поглубже, это тебе не черного мужика представлять.

Повеселело у ребят на душе, а Олёнка так даже заплакала, отчего лицо ее стало совсем чумазым. Не думали, не ждали, а как хорошо обернулось дело!

Малолетний Трофимко Дегтянников сидел на куче травы, рядом с бабушкой Окулей, и толковал ей:

— Я, бабушка, когда вырасту большой, заведу себе сапоги. Как намажу их дегтем да как пойду-у!

— Ой, хвастуша. Сапоги-то ведь мало иметь. Вот жил такой старый Опонь, всю жизнь ходил в лаптях, копил деньги на сапоги. Изработался весь, старый стал совсем, а накопил. Купил на ярмарке, принес домой: «Ну, старуха, теперь держись, буду в сапогах ходить». — «А как надеть-то их, знаешь ли?» Думал Опонь, думал, как сапоги надеть на ноги, потом поставил сапоги возле лавки да и прыг в них сверху! Не попал, только ушибся. Встал, ругается на старуху: «Почему ты, старая, не можешь мне подсказать, как правильно сделать!» — «Ой, Опонь, мужик мой, поди-ко, правильно будет в них в голбец прыгать». Поставили сапоги вниз, в голбец, а Опонь сверху в них опять — прыг! Ушибся еще пуще прежнего. Вот и ты так-то, Трофимко, не станешь ли?