Пал Иваныч из Пушечного - Соколовский Владимир Григорьевич - Страница 12

20

Редко когда бывает так, чтобы все было плохо. Или чтобы все было хорошо. Просто — когда одного больше, когда другого. Обычно же — серединка на половинку. И холодно, конечно, и голодно бывало Пашке, и редко когда приходилось работать только свою смену, восемь часов, обычно просили остаться, да если и не просили — куда уйдешь, коли нужен? Вот и приходилось работать с утра до ночи. Домой идешь — ног под собой не чувствуешь, одна лишь думка — скорей бы добраться до кровати…

Но, с другой стороны, разве не приятно получить с фронта такое письмо:

Пашка в такие дни гомонил на весь цех:

— Пушечки вы мои, полковушечки! Родненькие! Дайте расцелую! Бейте немца-фашиста, вредоносную гадину! Он у меня за Диму еще умоется, проклятая шишига!

Грохают где-то на фронте по врагу Пашкины пушечки!

Спасибо говорят бойцы заводским пушкарям.

Когда хорошие вести — и душа поет.

— В Неапольском порту, с пр-рабоиной в бар-рту… Эй, Камбала, шевелись, дуй за коробками! Порядок-то забыл? Я научу, смотри. Бросай цигарку, больно долго раскуриваешь! «Жанет-та» поправляла та-келаж…

Идет работа.

Как-то, спеша утром на смену, Пашка заметил в толпе идущих к проходной людей знакомое лицо.

— Зойка! Зоюшка!

Вот ведь не хотел сказать «Зоюшка», а как-то само собой получилось.

— Ой, Паша! Здравствуй, Паш. Вместе теперь работаем, ага?

— Ты где?

— В механическом, на фрезерном. Я ведь теперь тоже ремесленница!

— Вот оно что…

Видно, что ремесленница: в шинелке, в форменной шапке. Только вот в столовке не приходилось встречать ее: значит, кормят в разное время. Что же Валька-то не сказал, что Зойка работает на заводе? Впрочем, Вальке теперь не до Зойки — в каждую свободную минуту бежит он к своей подружке-ленинградке. Его и Пашка-то сам редко видит в последнее время.

— Пойду я, Паш! А то опоздаю. Надо еще станок настроить, то-другое.

— Так иди… Зой, Зоя, постой маленько! Я тебя это… у фабрики-кухни после ужина буду ждать.

— Ла-адно!

Вечером стоял у фабрики-кухни, постукивал по снегу немецкими ботиночками. Они прочные-то прочные, а холод забирают так, что будь здоров! Долго на месте не простоишь.

Наконец Зойка вышла.

— Что, Паша, погуляем?

Какое тут погуляем! Ногам уже совсем невмоготу. Ой, что делать-то? И Пашка решился:

— Пойдем, Зой, к нам в гости. Нам мамка там самовар поставит, чаю попьем.

— Гармошка-то жива еще у тебя? Хоть поиграть бы маленько.

Сразу после смерти отца Зоя ушла из барака и теперь жила в училищном общежитии. И девчонки ей нравились, и работа — словом, стала Зойка настоящей заводской девчонкой.

Мать, увидав, кого привел сын, обомлела сначала: вот так Павлик! Пришел с девушкой. Сидела, открыв рот, на лавке в кухне и глядела на них.

— Мамка, самовар давай! — закомандовал Пашка. — Ноги замерзли! Да и гостью встречай-уважай: это Зоя, дочка Игната-баяниста, помнишь, я тебе сказывал про него? Она теперь в нашем ремесленном учится и в механическом робит, на фрезерном.

Мать протянула Зойке руку, представилась даже с некоторым подобострастием (как же — всё в этом доме были одни мужики, кроме нее, даже Дима не успел завести девушку, как вдруг — появилась! Ох, Павлик…):

— Офонасья Екимовна. Вы раздевайтесь, Зоя, проходите, я сейчас с самоваром-то.

— Я вам помогу, можно? Давно не ставила самовар. Вдвоем-то мы быстренько!

Накидали углей из печки, расшуровали, и пока он гудел, нагревая воду, Зойка сидела в горнице и играла на гармошке.

— Ох, соскучилась! А эту, Паш, помнишь?

Спела любимую Игнатову: «Скакал казак через долину». Пашкиной матери песня так понравилась, что она всхлипнула, забормотала:

— Ой, какая хорошая… Ой да, Павлик, Зоя-то у тебя какая хорошая…

Пашка зло фыркнул, оскалился:

— Ну-ко замолчи! «Зоя у тебя…» Думай, говоришь дак. Не у меня она, а сама у себя. Чтоб я… Больно будет жирно! Ладно, давайте пить чай.

Но Зойка поднялась, сняла с плеча ремень гармошки.

— Нет уж, пора мне. Поздно.

— Что же чай-то? — заплескала руками мать.

— В другой как-нибудь раз. Ругать будут, не пустят еще. У нас ведь строго.

— Чай-то могла бы попить! — упрекнул ее Пашка, выйдя на улицу, чтобы проводить.

— Зачем? Чтобы слышать, как ты с матерью родной разговариваешь? Постыдился бы. Ну и отношение у тебя к женщине, оказывается!

— Какое отношение? Обыкновенное. Ты что, Зой? Ты, наверно, рассердилась, что я ее отругал, когда она сказала «Зоя-то у тебя»? Так ведь и правда — чего болтать-то всякую дурость?

— Сам ты болтун хороший!

— Ах-х… — зашипел Пашка. — Ты сама пустоболтка! Кикимора болотная! Фу-ты ну-ты, ножки гнуты!

— Чарли Чаплин! Шишонок! Стриж-балда!

И побежала.

Ну, Зойка! «Чарли Чаплин! Стриж-балда!» Разве он виноват, что не растет? А волосы заставляют стричь под нулевку в училище. И правильно: работа грязная, голова потеет под шапкой, еще заведется нечисть. Совсем необязательно этим дразниться. Вот будет взрослым — и отпустит себе челочку. Или даже пострижется под полубокс. С одеколоном. Нашла «стриж-балду»! Обидно.

Мать сидела за столом, пила морковный чай без сахара и тихо вздыхала.

— А Зоя-то, Паша, — сказала она, — душевная девушка, такая басконькая… На гармошке играет, песни знает хорошие.

И мать затянула тоненько:

21

Вся дружба с Зойкой — врозь. Пашка еще хорохорился, задирал носик-пуговку, увидав Зойку. Но она проходила мимо, словно не замечала.

Вообще основания гордиться кой-какие были: Пашкин портрет повесили на заводскую доску Почета, Он тогда аж изнемог от сознания собственной значительности, долго фланировал перед доской, искоса поглядывая на рассматривающих портреты людей. Но никто не узнал его — героя труда — в слоняющемся туда-сюда низкорослом шкете. На фотографии он выглядел как-то важно, даже благообразно.

Однако Зойка и после этого — ноль внимания, как прежде. Пашка притих, заунывал. Раз подкараулил ее, когда шла со смены, пристроился рядом, сказал, что ему тоже надо куда-то туда, в ее сторону, пытался пошутить, как ни в чем не бывало, — Зойка только скосила в его сторону глаза, вздернула голову и отчеканила:

— Позвольте обойтись сегодня без провожатых! Я ведь для которых-то пустоболтка, больше никто. У нас, мотовилихинских девчат, тоже есть свое достоинство!

И Пашка отстал. Поплелся уныло домой. А там что веселого? Дрова, вода, разная житейская мелочь…

Случалась и не мелочь. К примеру, избили до полусмерти соседа-вора, Женьку Федотова. Прибежала домой к Корзинкиным Женькина мать, завопила:

— Ой, Екимовна, беда! Ведь на ем живого места нет! До чего дошпанил, варнак! Мне теперь его кормить надо, а я где хлеб-то возьму? Галька, дочь, сколь ни заробит, все сама сожрет, нисколь домой не носит… Ой, беда-а!.. Ведь какой у тебя, Екимовна, Павлик хороший да работящий, вот бы мой обормот такой-то был!

— Заю тебе больно сладко было его ворованный хлеб есть! — сказала Пашкина мать и отвернулась.

Пашка оделся и пошел к Женьке. Тот лежал на печке и стонал. Лицо у него было все черное, голова в бинтах.

— Кто это тебя, Женька, отделал?

— Кхх… К-ха-а…

Оказывается, его избили ребята из враждовавшей с ними воровской шайки. Подкараулили — и уж постарались.