Огненные времена - Калогридис Джинн - Страница 25

Из разреза, сделанного мной во вздутом животе женщины, хлынула кровь. Я была знакома с запахом крови и родов и знала, как отвратительно пахнут человеческие внутренности. Но, разрезав живот мертвой жены ювелира, я почувствовала такой мерзкий запах, какого мне никогда прежде вдыхать не доводилось.

Я резала осторожно, медленно, пальцами свободной руки приподнимая почерневшую от чумы кожу вместе со слоем окровавленного желтого жира, и наконец добралась до ребенка внутри. Сначала мы увидели его крошечные ягодички, блестящие от темной крови и бледно-желтой творожистой смазки, а потом и его маленькую спинку. Морщась от мягкого, скользкого ощущения крови и матки, я просунула руки ему под животик, в то время как матушка раздвигала в сторону кожу. Головка ребенка застряла в родовых путях, и мне пришлось потянуть его, чтобы освободить. Это потребовало большого усилия. Затем я потянула его вверх. Ребенок вышел наружу с громким хлюпом и чуть не выскользнул из моих рук. Несмотря на страшную обстановку вокруг, я радостно улыбнулась: ведь рождение ребенка способно развеять самую тяжелую печаль – и передала мальчика маме, которая завернула его в тряпицу и начала вытирать.

Но чувство радости быстро прошло, когда мы увидели, что малыш не шевелится и, несмотря на неоднократные шлепки, не делает ни единой попытки вздохнуть. Он лежал у меня в руках недвижно, как дохлый котенок.

Матушка завернула несчастного в кухонное полотенце и положила его между грудей его мертвой матери. Потом я накрыла окровавленный труп женщины одеялами и подняла свою сумку. Мы пошли вниз.

В доме не осталось ни одной живой души. Кухарка явно сбежала, причем на повозке. Я испытывала сильный гнев на нее за то, что она покинула свою хозяйку и еще не рожденное дитя, а также за то, что привезла нас в охваченный чумой дом. При этом я понимала, что она, вероятно, была доброй женщиной, а столь дурной поступок был продиктован страхом. По крайней мере, она позаботилась о хозяйских детях и доставила к умирающей хозяйке повитух, полагая, что те позаботятся о новорожденном. Возможно, она даже надеялась на то, что у знахарки найдутся травы, которые смогут спасти ее хозяйку.

Мы с матушкой направились в аптеку, находившуюся в соседнем доме, и сказали открывшей нам дверь жене аптекаря, что в дом ее соседей пришла чума, и попросили ее позвать священника, поскольку мы были почти уверены в том, что и женщина, и дитя умерли, не получив отпущения грехов, позволивших бы им попасть на небеса. К нашему великому сожалению, женщина просто захлопнула перед нами дверь.

Нам пришлось бы весь обратный путь проделать пешком, если бы не вмешалась богиня. Матушка встретила одного из слуг, работавших в поместье сеньора, который признал в нас жену и дочь Пьера де Кавакюля и разрешил нам сесть сзади на его телегу, в которой он вез продукты для поместья. Путь в несколько миль от господского замка до нашей деревни мы проделали пешком. К тому времени, как мы пришли домой, солнце уже село, а папа заканчивал свой скромный ужин, приготовленный Нони, которая казалась полностью здоровой.

Матушка поведала им страшную историю о жутких родах и чуме, о черной коже и гноящихся волдырях. Отец выслушал ее с мрачным видом и сказал, что один из крестьян, работавших на землях сеньора, сообщил, что заболел сам господин, недавно посетивший авиньонских прелатов. Теперь все боялись, что чума пришла и в поместье, а это означало, что скоро она доберется и до нашей деревни.

Нони не проронила ни слова. Но когда мы покончили с ужином и отправились спать, она зажгла масляную лампу и сшила четыре маленьких полотняных мешочка, которые набила смесью разных трав и снабдила шнурками, с помощью которых мешочки можно было бы носить на шее как амулеты. Я лежала рядом с мамой и сквозь дремоту из-под полуприкрытых ресниц наблюдала, как ворожит бабушка.

Когда ровное посапывание матушки и храп отца убедили ее в том, что они заснули, она подошла к открытому окну и высунула мешочки с травами наружу, словно предлагая их луне. Она молчала, держа мешочки-амулеты на вытянутых руках, и вдруг я увидела, что ее руки начали светиться целительным золотистым светом, который с каждой секундой становился все ярче и ярче.

Потом она начала бормотать молитву на своем родном языке. В то время я знала лишь несколько слов по-итальянски, поэтому не могу в точности воспроизвести ее речь, но там была фраза, которую я знала хорошо: «Бона дэа, Диана, бона дэа…»

Она шептала это имя так же ласково, как любовник произносит имя возлюбленной, и в ее устах оно звучало так красиво, как никакой другой звук на свете. С каждым ее словом тучи все больше рассеивались, лунный свет все больше заливал и комнату, и мешочки с травами. Она медленно пела: «Диана… Диана…» – и с этими словами золотистое свечение словно стекало с рук Нони и проникало в мешочки, смешиваясь с лунным светом, пока наконец каждый амулет не приобрел собственное золотистое свечение. От этой красоты я даже ахнула. Думаю, Нони услышала меня, потому что с понимающим видом улыбнулась луне. Потом она разбудила меня, матушку и отца и быстро надела на нас, полусонных, эти амулеты.

– Лекарство, – сказала она. – Защита от чумы.

Но я знала, что это нечто гораздо большее. Даже матушка приняла амулет с радостью. Очевидно, жутких впечатлений этого дня было достаточно для того, чтобы усыпить ее подозрительность.

В темноте я видела, как амулет светится золотистым светом между моих девичьих грудей. В ту ночь я спала спокойно, чувствуя себя защищенной, чувствуя себя в полной безопасности, которую давало мне теплое сияние любви Нони и любви Дианы.

Через несколько дней отец был вызван в поместье для работы на землях сеньора, потому что те люди, что обычно обрабатывали господские земли, все заболели. Отец сердито заворчал, потому что его собственное поле требовало ухода, но он был должен сеньору несколько дней работы и не мог отказаться. Поэтому он оставил свое поле и отправился в поместье вместе с интендантом, который приходил за ним.

В тот же день к нам в дверь кто-то постучал. Матушка в это время ушла за водой, я вычищала очаг, а бабушка сушила недавно собранные ею в ожидании вспышки чумы травы. Услышав стук, я отставила в сторону веник и поспешила к двери, верхняя часть которой была открыта.

За дверью стоял коренастый мужчина средних лет, богато одетый в короткую вышитую рубаху с широкими рукавами, желтые панталоны, красные бархатные туфли и желтую шляпу с плюмажем. Но лицо его не слишком сочеталось с элегантной одеждой: оно было широкое, с мясистыми носом и губами и маленькими, глубоко посаженными глазами. За его спиной, привязанный к цветущему кусту сирени, стоял, тяжело дыша, красивый вороной конь.

По морщинам на лбу мужчины и по тому, как он нетерпеливо переступал с ноги на ногу, было видно, что он крайне встревожен.

– Знахарка! – почти закричал он, не высокомерно, а с неподдельным отчаянием в голосе. – Здесь живет знахарка?

– Да, монсеньор, – сказала я, изобразив нечто вроде реверанса, и открыла щеколду, собираясь впустить его внутрь.

Но тут бабушка подскочила ко мне и с невиданной силой схватила меня за плечо.

– Нет, – прошептала она мне на ухо. – Я поговорю с ним снаружи. Оставайся здесь.

Я послушалась, а Нони вышла за порог.

– Я та, кого вы ищете, – произнесла она тоном, в котором слышались и любезность, и подозрительность. – Чем могу служить вам, монсеньор?

Лицо мужчины исказилось. Он поднес огромные бледные руки к глазам и заплакал. У меня по спине пробежал холодок: я поняла, почему он пришел и почему бабушка отказалась принять его в доме. Во все глаза я глядела на Нони, и мне казалось, что я вижу, даже при свете белого дня, мягкое золотистое свечение, исходящее от сердца Нони, оттуда, где висел у нее под одеждой ее амулет.

Сотрясаясь в рыданиях, мужчина не мог произнести ни слова. Тогда бабушка мягко спросила:

– Из Марселя пришла чума, да? Почернела кожа? Появились гнойные нарывы?

Он кивнул и с трудом произнес несколько слов, перемежавшихся стонами и рыданиями. Он был богатым адвокатом, его жена и трое детей заболели, а слуги либо заболели, либо разбежались.