Огненные времена - Калогридис Джинн - Страница 23

В апреле чума обрушилась на соседний Каркассон.

Не думаю, что мы искренно верили доходившим до нас жутким историям о болезни, от которой языки становятся черными, а под кожей образуются опухоли размером с яблоко, о прибитых к берегу кораблях с мертвыми гребцами на веслах, о монастырях в Марселе и Каркассоне, где не уцелела ни одна живая душа, о целых вымерших селеньях. Нам нравилось пересказывать друг другу эти страшные сказки, но мы никогда не принимали их близко к сердцу: они оставались для нас своего рода развлечением, как сказки о привидениях. Такие несчастья могут случаться с чужестранцами, но только не с нами. Только не с нами…

Здоровье делало нас самонадеянными, и мы не предприняли ничего для того, чтобы защитить себя, и не попытались убежать от надвигающейся напасти. Бог смеялся над нами. После окончания сева мы все весело плясали вокруг майского дерева. Мир расцвел щедрым обещанием лета, и нас просто распирало от самодовольства: мы знали, что у нас будет еда, тогда как жителей Нарбонна и Каркассона ждет голод, потому что у них не осталось достаточно людей, чтобы снять урожай.

В свое тринадцатое лето я была уже почти женщиной, и уже несколько лет Нони тайно обучала меня магии и ворожбе, когда мы с ней оставались наедине, что случалось редко, потому что моя матушка, похоже, подозревала, что между нами происходит. По этой причине мама часто брала меня с собой на мессу в деревенскую церковь, и к лету я была уже обручена с богатым крестьянином и добрым христианином Жерменом, тридцатилетним вдовцом, оставшимся после смерти жены с дочерьми, последняя из которых была старше меня. Обручение опечалило меня, и не потому, что Жермен мне не нравился, ибо он был со мной весьма мил, а потому, что я не хотела покидать Нони и прекращать уроки магии. И мне не очень хотелось расставаться с легкой жизнью и брать на себя заботу о шести девочках. Но поскольку я была к тому времени уже опытной и уважаемой повитухой, мои заработки и способности, составляя мое приданое, делали партию со мной вполне выгодной.

Поэтому тем летом мысли мои были сосредоточены на предстоящем браке, а никак не на чуме – до тех пор, пока Нони не слегла в лихорадке. Мы были в ужасе: неужели чума докатилась наконец до Тулузы?

Два дня мы с матерью поили ее отваром ивовой коры и прикладывали охлаждающие компрессы. Я была вне себя от горя и думала, что она умирает. На следующее утро после того, как заболела Нони, я увидела у нашего очага зловещий знак: мертвого кота с зажатой в лапах крысой – последней крысой, которую довелось ему сцапать.

Наш ужас несколько спал, когда Нони наконец вышла из забытья. На третий день она уже была в состоянии сидеть и немного поела, а потом улучила момент и, сжав мою руку, произнесла успокаивающе:

– Бона дэа показала мне: мое время еще не пришло.

Мы были вне себя от радости. Ее болезнь не имела ничего общего с тем, что творилось в Марселе и Нарбонне, а если и имела, то это означало, что слухи были слишком преувеличены.

На четвертый день бабушкиной болезни, когда она уже могла вставать, к нам в дверь постучал неожиданный гость. Это была кухарка, девица чуть старше меня, румяная и пухленькая, в замызганном белом фартуке и темной юбке, с рукавами, запачканными мукой.

То ли она работала в поместье сеньора, то ли явилась из города. По ее виду и голосу было видно, что она сильно переживала, несколько русых прядок выбивались из-под белого платка.

– Повитуха! – задыхаясь, крикнула она моей матери, поспешившей на стук к двери, верхняя половина которой была открыта для того, чтобы свежий утренний воздух входил в дом. – Это вы – повитуха? Вам нужно пойти со мной. Моей госпоже плохо, а я не могу найти лекаря!

Матушка оглянулась на Нони, сидевшую на постели, а потом посмотрела на меня – я сидела на табурете рядом с ней. Молодая женщина повернула голову и с недоверием посмотрела на нас. Я увидела, что в ее глазах промелькнул ужас.

– Это просто малярия, – твердо сказала мама. – И сейчас ей уже лучше. Она – повитуха. Как и моя дочь, которая пойдет с вами.

Кухарка критически окинула меня взглядом. Видя на ее лице нерешительность, Нони сказала слабым голосом:

– Моя внучка так же хорошо владеет этим ремеслом, как и я. Я учила ее шесть лет.

– А я тоже пойду с вами и буду ей помогать, – добавила мать.

Она действительно часто помогала нам с Нони, а теперь сказала это, чтобы развеять все опасения в сердце пришедшей к нам женщины.

Когда мама произнесла это, Нони наклонилась ко мне и прошептала мне на ухо:

– Будь осторожна и не скажи и не сделай ничего такого, что может возбудить у твоей матушки подозрение.

Она знала, что я часто пользовалась внутренним зрением, когда помогала роженицам.

Я кивнула, заметив, что мама кинула на нас острый взгляд. Мне показалось, что она поняла, что сказала мне Нони.

– Тогда пойдемте скорее! – вскричала кухарка, стискивая свои пухлые, мягкие руки.

Я подхватила бабушкину сумку с травами и инструментами и поспешила к двери.

За дверью стояла добротная повозка, запряженная лоснящейся, ухоженной лошадью. В повозке сидело пятеро детей. Все они плакали. Мы не стали спрашивать, чьи это дети, но они явно были не кухаркины: на девочках – парчовые платья с меховой каймой, а на мальчиках – шелковые вышитые туники.

Мы с мамой стали их обнимать и утешать.

– Дети, почему вы плачете? – ласково спросила я их. – Это из-за того, что случилось с вашей матушкой? Не беспокойтесь, мы о ней позаботимся, и скоро у вас будет сестричка или братик.

Но они вырвались из наших объятий, прижались друг к другу и не говорили ничего. Мы миновали деревенскую площадь и в полном молчании поехали через поля, мимо поместья сеньора, в обнесенный высокой стеной город.

Путешествие в город и обратно обычно занимало у нас целый день. Несколько раз в году мы ходили туда на ярмарку. Едва мы проезжали ворота, как мир вокруг словно оживал, наполняясь людьми самого разного происхождения и самой разной наружности. В деревне мы видели только простолюдинов, ничем не отличавшихся от нас самих, а здесь были и нищие батраки в лохмотьях, и благородные господа верхом на лошадях, разодетые в яркие шелка и шляпы, украшенные перьями, и купцы самого разного уровня богатства. Мы проехали центр города, миновав кузницу, мельницу, пекарню, таверну и гостиницу. Наконец мы свернули на улицу золотых дел мастеров – улицу ювелиров. Все дома здесь были похожи один на другой: четырехэтажные здания с деревянными опорами и балками, от старости наваливающиеся друг на друга, покрашенные в голубой или красный цвет, а то и просто побеленные.

Нижние этажи были заняты лавками, витрины которых выходили прямо на улицу, обычно запруженную народом, так что их владельцам приходилось постоянно следить, не стянули бы чего. Над витринами висели ярко раскрашенные вывески: подсвечник означал лавку серебряных дел мастера, три золотые пилюли – аптеку, белая рука с красными полосками – цирюльню, а вставший на дыбы единорог – золотых дел мастера.

Мы остановились перед лавкой золотых дел мастера. Кухарка слезка с повозки, привязала лошадь и, оставив хныкающих детей в повозке, помогла нам слезть и повела в дом. Сама лавка была заперта, и ставни закрыты. Это показалось мне странным, но я не встревожилась, потому что была поглощена мыслями о том, что мы как можно скорее должны оказать помощь.

Кухарка провела нас по узкой лестнице в столовую, которой темный очаг и окна, затянутые промасленным желтым пергаментом, придавали мрачный вид. Несмотря на это, комната показалась мне восхитительно чистой, потому что у очага был дымоход, благодаря чему стены оставались чистыми от копоти. И это было чудесно, потому что на стенах висели красивые гобелены, в том числе один с изображением единорога, бывшего символом ювелиров. В белой гриве единорога здесь светились нити из чистого золота. В этом доме явно жила только одна семья, хотя было так тихо, что казалось, в доме вообще никого нет.