Сестра морского льва - Иванов Юрий Николаевич - Страница 7

Уронив голову на пестрый половичок, Бич делал вид, что засыпает, но глаза его никак не хотели закрываться, а сырой нос судорожно вздрагивал, ловя волнующие запахи. Волков и Алька одновременно поглядели на собаку, потом друг на друга, и, засмеявшись, девочка отодвинула в сковородке ложкой грудку поджаристой картошки.

— Ну вот, дело сделано, — сказал Волков. — Эй, юнга, а сколько тебе лет? Двенадцать, да?

— Ага. Почти. А вам, капитан?

— Тридцать пять. Почти. А где твои фатер унд муттер?

— А вам какое дело? — неожиданно сердито и даже зло сказала Алька. Мотнув головой, она отвернулась, а потом поглядела в его лицо заблестевшими глазами и выкрикнула: — Да на лежбище! Все сейчас там. Забой начинается, вот. И Лена там, и… — покусав губу, она вскочила, вынула из шкафчика банку с домашним вареньем а с грохотом поставила на стол. — Давайте-ка лучше пить чай, а то «сколько», да «где», да «кто».

— Прости, — сказал Волков. — Действительно разболтался я. А варенье из жимолости? Ух и вкусно же пахнет!

— Ешьте, сама собирала и варила, — похвасталась девочка вновь потеплевшим голосом. — Бич, соня ты эдакая, не свисти носом.

— Послушай-ка, ты мне что-то про птиц и зверей изрекала, — сказал Волков, подцепляя из банки полную ложку варенья. — Мол, «повелительница». Как понять?

— Я? Ой, что же это я? Ведь я же обещалась доказать! — воскликнула Алька. — Ну конечно же, мы сейчас пойдем на мыс Птичий. А я и рыбок приготовила. Бич, ах ты соня эдакий! Бич, кот помойный пришел!.

Пес, подскочив на месте, бросился в один угол кухни, потом в другой, ударился башкой о ножку табурета, и наконец, обнаружив открытую дверь, косматым шаром выкатился на крыльцо, и помчался куда-то бешеным аллюром…

А день-то какой! Было солнечно и тепло. Небо вздувалось над островом синим парусом, океан сверкал и переливался золотой насечкой бликов. Голубой вдали, к берегу он наливался сочным зеленым цветом, как будто трава, растущая в долине, густо покрывала и дно, но нет, просто это отмели просвечивали сквозь воду. Чайки кружили над бухтой, выискивая что-то, а другие бродили по берегу или сидели на коньках крыш, чистились, потягивались и переговаривались добрыми голосами.

Они уже с полчаса поднимались в гору по узкой тропинке, пробитой в густой траве. Внизу глубоким блюдом лежала бухта; посредине, как игрушечный, виднелся сейнер. «Тихий час» у них, что ли? Две неподвижные фигуры, раскинув руки и ноги, как расстрелянные, валялись на палубе. Лишь капитан «Кайры», хорошо были видны его рыжие усы, красил трубу.

— «Кайра» — это рыбнадзор, — поясняла девочка на ходу. — Ну острова они надзирают. Чтобы никто поблизости рыбу не промышлял, котов не пугал или там, воду не загрязнял, а то уйдут отсюда коты. Ну что же вы совсем встали? — подпрыгивая, она побежала и с увлечением продолжала рассказывать: — Ну они еще с «Бакланом» — это второй сейнер, но его сейчас тут нет — шкуры с промысла возят. А Толька-то, Толька! Врунище эдакий: видел, говорит, как кит-плавун брюхо себе о риф чесал. Верите?

Альке было весело. Она мотала головой, отчего волосы крутились над плечами, наматываясь на шею, прыгала через канавки, рвала цветы или вдруг начинала посвистывать, подражая голосам полярных воробьев — пуночек, порхавших над высокой травой. И Волкову было хорошо. Широко шагая, он вслушивался в звуки детского голоса, крики птиц и в шорох ветра, стелющегося по траве, который шуршит на суше совершенно по-иному, чем в океане; на душе было светло и празднично. В длительных океанских рейсах тоскуют не только глаза, уставшие от вида однообразной воды, но и твое обоняние и слух, жаждущие привычных для человека земных запахов и звуков. Оказывается, так приятно, что в эти земные звуки вплетается еще и звонкий детский голос.

— Толик, он очень умный. Каких-каких он только книг не читал! И он их может прямо на память рассказывать. Верите, да?

— Конечно, верю. Скажи-ка мне… — Волков перепрыгнул яму, пошел рядом с девочкой, — а Елена Владимировна, она сюда не придет, как ты считаешь?

— Осенью. Вот коты уплывут на юг, она и вернется. Осторожно, тут яма. Ну и работа у нее: ух! Всю весну, лето и осень бегает и бегает по острову. То у нее учет зверей, и она на лежбище, то забой, и она следит, чтобы кто лишних котов не забил, то браконьера какого выслеживает. Помогаю я ей. А я, знаете, какая строгая? — Остановившись, Алька свела брови и топнула ногой, а потом, рассмеявшись, продолжила: — А вообще-то, я тут за всех. Вот приезжаю из Никольского, и уже все ко мне: надо на почте, на телефоне посидеть, кричат: «Алька, посиди!» Сижу. Надо с ребенком чьим поиграться, зовут: «Алька, поиграйся!» Играюсь. Или надо в магазине попродавать чего, Нюрка зовет: «Алька!»

— Да, без тебя тут ни шагу. Ты — личность!

— Ага. Или вот зверобои. Лазают по скалам, поистреплются, зовут: «Алька, приезжай, постирай, пошей». Еду. Стираю. Ну и шью тоже: где заплатку, где пуговку.

Наклонившись, девочка сорвала несколько травинок и, сдувая прядки волос, упавших на лоб, пояснила:

— Вот если вас кто поранит, приложите к ране эту траву. Враз кровь остановит и жар выгонит. Держите.

— Ну кто ж меня ранит? Ладно, давай…

— А это от болей в кишках. Не болят? Вот и хорошо, но все же… Вот от сердца. А это для вкусного такого, прямо как медового запаха в доме. Такой уж у нас остров: да тут, если хотите знать, наверно, все травы лечебные. Видите ту мохнатую травку? Ее можно вместо чая пить. Ну, правда, совсем уж и не чай будет, но цветом точь-в-точь! Ну пойдемте же быстрее. Хотя нет… Постойте, глядите, как все красиво!

Они остановились и посмотрели в долину. Сжатая зелеными холмами, она с одной стороны была ограничена бухтой, а с другой — высокими обрывистыми горами. Узенькая тропинка, рассекающая долину, убегала вдаль, через холмы; эта тропка была похожа на веревку, к которой были привязаны дома поселка. Казалось: перережь веревку-тропинку — и дома скатятся к воде, задымят трубами и поплывут, поплывут в океан, как маленькие деревянные корабли…

Девочка снова пробежала, и, вдруг резко остановившись, подняла руки, и закричала, подражая голосам чаек. Ветер трепал ей волосы и задирал подол легкого выцветшего платья. Волков подошел к ней и невольно отшатнулся — девочка стояла на краю обрыва. Внизу, пересеченный колеблющимися полосами волн, лежал океан.

— Не поскользнись, — сказал Волков. — Алька, слышишь?

— Лягте в траву и глядите! — распорядилась она. — Птиц я зову. Дайте-ка мне рыбок… Кли-и-и! Кли-кли-кли-и-и-и!

Волков подал ей мешочек, который Алька поручила ему нести из дому, и лег на край обрыва, положив подбородок на кулаки: волны одна за другой плавно катились к подножию скалы, и казалось, что ты неторопливо бесшумно летишь над океаном.

— Кли-кли-кли-и-и! Птицы-и-и! — закричала девочка. — Лети-ите-е!

Легкая ткань просвечивала на солнце, девочка была тоненькой, гибкой и крепкой. Захлопали крылья, послышались голоса многих птиц. С десяток чаек выскользнули из-под обрыва. Быстро вертя маленькими головками, они закружились над девочкой, мотаясь из стороны в сторону в сильных порывах теплого ветра. Вынув рыбку из мешочка, Алька подняла ее над головой, и одна из птиц тотчас схватила ее. Засмеявшись, Алька стала отдавать рыбку за рыбкой, а потом начала кидать их в воздух, и птицы заметались над обрывом. Их становилось все больше. С озабоченными криками подлетали пепельно-серые с белыми грудками говорушки, сизые глупыши, хлопотливые моевки.

— Кли-кли-кли-и! — продолжала звать девочка, бросая рыбок. — Эй, Рябка, зачем отнимаешь рыбку у Белянки? Ты ведь взяла уже одну! Белянка, Белянка, возьми, это тебе! А ты, вор противный, ты чего сюда прилетел?

Крупная серокрылая чайка, из тех, которых на этом острове зовут «бургомистрами», словно коршун, упала в самую гущу мечущихся птиц; одна из говорушек, получивших рыбку, от испуга выплюнула ее, и бургомистр, подхватив добычу, круто уйдя вниз, под откос, и раскинув свои большие серебристо-серые крылья, полетел прочь.