Ребячье поле - Соколовский Владимир Григорьевич - Страница 7

11

Много-то много — так ведь и земля сухая, ее разбить надо. Еще подсечь и вытащить липучий, цепляющийся за одежду вьюнок или колючий репейник, оборвать мелкую траву. Очистить, взрыхлить, подгрести землю к каждому гнездышку.

Работать начали рано; потом, переждав по домам самую сильную жару, снова собрались на поле и взялись за тяпки. Ребята устали, саднили руки, болели мышцы, и настроение к вечеру было уже неважное. Казалось, работали, работали, а полю еще не было видно ни конца ни краю. Олёна с Артёмком, тоже усталые, еще бодрились, пытались пошучивать, хоть и тяжело было на душе: видно ведь, что ребята выдыхаются, и неизвестно, хватит ли сил у них еще и на завтра, и на следующие дни. Особенно тяжко было смотреть на третьеклассников, Максимкову бригаду. А с каждым днем работать будет все хуже: картошка-то растет, обрабатывать ее становится труднее; растет и сорняк.

По Артёмковой команде потянулись отдыхать; бухнулись в кучу сорной травы, и Олёнка сказала унылым голосом:

— Вот тебе и колхоз. Понадеялись на себя, а много ли силы-то?

В это время маленький Трофимко — он тоже был тут, рвал траву и тоже устал, — крикнул, показывая на деревню:

— А я кого-то вижу! Ивана Николаевича вижу! Еще много народа вижу. Гли-ко, Артёмко, и наши тятька с мамкой идут. И бабушка Окуля. Тявка, куси их! Усь, усь!

Ничтожная собачонка бросилась к идущим людям, но кусать никого не стала, наоборот, заизвивалась, завалялась в траве перед лаптями шествующего впереди председателя. А народу за ним шло много, почитай, все взрослые колхозники, мужики и бабы. Парни с девками пели песни под балалайку. И четвероклассники-выпускники солидно вышагивали сзади всех, гордые своим старшинством перед пионерами-колхозниками.

— Здорово, пионерия! — сказал Иван Николаевич. — Много ли вас, не надо ли нас? Заработались, воробьиные носы? Сидите, сидите, отдыхайте. Ну-ко, бери у них тяпки! Да пошли-поехали!

Недоумевающим же ребятам объяснил так:

— Вы нам помогаете, и мы вам должны тоже помогать.

А взрослые уже рассыпались по полю, затукали по земле, перекликаясь:

— Это кто тут куст надсек? Не мой ли Филиппко-озорник?

— Трофимко, Трофимко, экой куст попался, иди, помогай матери!

— Клонись ниже, Ониська, тяпай почаще да поглубже, это тебе не черного мужика представлять.

Повеселело у ребят на душе, а Олёнка так даже заплакала, отчего лицо ее стало совсем чумазым. Не думали, не ждали, а как хорошо обернулось дело!

Малолетний Трофимко Дегтянников сидел на куче травы, рядом с бабушкой Окулей, и толковал ей:

— Я, бабушка, когда вырасту большой, заведу себе сапоги. Как намажу их дегтем да как пойду-у!

— Ой, хвастуша. Сапоги-то ведь мало иметь. Вот жил такой старый Опонь, всю жизнь ходил в лаптях, копил деньги на сапоги. Изработался весь, старый стал совсем, а накопил. Купил на ярмарке, принес домой: «Ну, старуха, теперь держись, буду в сапогах ходить». — «А как надеть-то их, знаешь ли?» Думал Опонь, думал, как сапоги надеть на ноги, потом поставил сапоги возле лавки да и прыг в них сверху! Не попал, только ушибся. Встал, ругается на старуху: «Почему ты, старая, не можешь мне подсказать, как правильно сделать!» — «Ой, Опонь, мужик мой, поди-ко, правильно будет в них в голбец прыгать». Поставили сапоги вниз, в голбец, а Опонь сверху в них опять — прыг! Ушибся еще пуще прежнего. Вот и ты так-то, Трофимко, не станешь ли?

— Мне сапоги в армии дадут. Я в армию пойду. Меня там научат их надевать. У нас в деревне Герасим в сапогах из армии пришел, так каждый праздник в них ходит, а иной раз и в воскресенье наденет. Или в гости. Я люблю слушать, как он про армию сказывает. Я тоже в армию пойду. И Тявку с собой возьму. Науськаю ее на врагов и выпущу. А сам их из ружья всех застрелю.

— Ой, какой храброй! А ну как иной из них в тебя захочет стрельнуть?

— А я от него убегу.

12

После того как окучили картошку и пропололи остальные овощи, Олёнка хотела сразу уйти обратно, на выселок, да пришлось задержаться, потому что в пионерском колхозе случились другие важные события.

Во-первых, начали кролиться крольчихи: Галя, Дуня, Опрося, Кочка и Маковка. Появился целый выводок крольчат — семнадцать штук! Второклассники, особенно девчонки, целый день толклись на крольчатнике, глядели на потомство, старались подержать на руках маленькие пугливые комочки, несли травку понежнее. В строгих владениях Иванка Тетерлева воцарились суета и беспорядок.

Во-вторых, жертвою этого беспорядка, а также ничтожной Трофимковой собачонки Тявки пал не кто иной, как крол-герой Яков. Однажды в общей суматохе забыли после уборки закрыть его клетку, и отважный кролик выбрался из нее. Побегал маленько по ограде, нашел дыру внизу ворот, пролез сквозь нее и встал колом, вытаращив красненькие глаза. Полюбовавшись так красотами близлежащей природы, Яков попрыгал к огороду и на подступах к нему настигнут был вездесущей Тявкой. Она быстренько и тихо придушила крола, взяла его в зубы и, гордо выступая, двинулась к ограде, прямо на выходившего оттуда Иванка Тетерлева. Тот чуть не упал от гнева и изумления, увидав тушку смельчака и масленые, ждущие похвалы глаза собачонки. Вот, мол, как я стерегу ваше богатство! Никто и никуда от меня не убежит.

В-третьих, это только поначалу Иванко чуть не упал от гнева и изумления. Потом-то мысль у него сработала четко. Он спрятал кролика в траве на огороде и бросился за своим другом Василком Давыдовым. Вдвоем они ушли в лес за деревню, там освежевали кролика, сварили его на костре в притащенном из дому глиняном горшке и съели. Покуда крол варился, Иванко сходил в деревню и украл у отца махорки. Покончив с кроликом, мальчишки накурились до полного одурения. Их долго и мучительно рвало, покуда, вконец изнемогшие, они не легли оба пластом около костра. Там их и нашел вечером искавший в лесу корову колхозный бригадир дядя Наум. Сграбастал их себе под мышки и потащил в деревню.

Весть о поступке ребят быстро разнеслась, и еще в тот вечер нашлось немало желающих оглядеть место преступления — костер с разбросанными кругом цигарками и останками кролика-героя.

Уж что-что, а ребячье табакурство испокон веку не терпели в коми-пермяцких деревнях! И наказывали детей за него очень жестоко. Лишь только Иванко Тетерлев пришел маленько в себя, как тут же был усерднейше выпорот отцом. Василка Давыдова, по просьбе стариков Прокопия и Манефы Москалевых согласился посечь сам дядя Наум.

После чего они, виновато пряча глаза, растерянно шмыгая, почесывая сквозь порточки болящие места, предстали перед пионерским отрядом.

Председательствовала Олёнка Минина.

— Вы почему съели кролика? — спросила она первым делом. — Оголодали, что ли? Дома вас плохо кормят? Коровы у обоих в семьях есть, а они — вишь ты! Кролика им захотелось. Он разве ваш?

— Ну и не твой, — сказал Иванко. — А я его кормил-поил. Имею право.

— Да ты что говоришь-то, Иван! — крикнул кто-то из пионеров.

Иванко набычился:

— Я то и говорю. Куда его девать-то было? Вам отдавать? Вы его не поили, не кормили. А я его и поил, и кормил. Вот. Сам и съел.

Сколько с ним ни бились — стоит на своем: «Не мой и не ваш. Съел и съел. Потому что кормил. Имею право». И постановили: за присвоение и последующее съедение кролика, принадлежащего колхозу «Коми-пермяцкий пионер», за табакурство — Иванка Тетерлева как главного зачинщика строго предупредить и снять с должности заведующего кроличьим хозяйством, а несознательного сироту, деревенского приемыша Василка, — просто предупредить.

— Груняшка! Жакова! Пойдешь опять к кроликам?

— Ой, пойду. Ой, пойду, милые мои! Там теперь такие маленькие, такие пушистенькие малявочки!

— Гляди, Груняшка! Чтобы больше не сбегать оттуда, не жаловаться!

— Не буду, не буду. Ой, беда мне, ребята-матушки, нравятся маленькие кролички!

Тут заревел, захлипал Иванко: