Ваня Карасов - Соколовский Владимир Григорьевич - Страница 11

13

Под утро старый солдат пробудил его от вязкого холодного полусна:

— Пойдем-ко, друг, в караулку. А не то застынешь напрочь — глянь, какой мороз на дворе! Я с караульными договорился, они не против. Эх, робята вы, робята! Сколь жалко вас. У самого ведь семеро по лавкам…

— А кто тебе велел меня караулить? — стуча зубами, спросил Ваня.

— Мобилизованные мы, — уклончиво ответил солдат. — Давай, скорее собирайся…

В караулке было жарко натоплено — Ваня как сел на пол, так сразу и забылся. А проснулся оттого, что кто-то ударил его по ноге:

— Вставай!

Ваня открыл глаза, поднял голову — над ним стоял офицер с выеденным оспой лицом, злыми глазами. Чуть поодаль, у двери, он увидал толстого штабс-капитана, накануне допрашивавшего его в штабе.

Тот подождал, когда Ваня поднимется, и сказал уставшим голосом:

— Ну, насчет тебя все решено. И я мог бы не приходить сюда, но я пришел. Специально из-за тебя пришел, понимаешь хоть ты?! — высоко выкрикнул офицер; сглотнул, успокоился, и дальше: — Так вот. Я повторяю вчерашнее условие. Ты отвечаешь мне на вопросы относительно твоей службы в Красной Армии, а также твоего теперешнего задания, потом публично каешься перед всем селом и даешь слово больше не служить у преступников и христопродавцев. Затем крестьяне всем миром определяют тебе наказанье, — я имею в виду количество розог, — тебя порют и отпускают домой. Понял? Высекут, и все тут. Иначе же… к разведчикам военный закон строг, и я не могу его нарушить. Согласен ты? Если да, тебе сейчас дадут кипятку и отведут немедленно в избу. Н-н-н-у-у?!..

Ваня глубоко вдохнул спертый воздух караулки, словно перед броском в воду на глубину, и ответил хриплым, простуженным голосом:

— Не дождешься, брыластый черт!

Прапорщик, разбудивший Ваню, быстро глянул на штабс-капитана — тот ошеломленно развел руками и вдруг, скривившись и всхлипнув, быстро покинул караулку. И тотчас вошли двое: казак с расчесанной надвое бородой, в шароварах с лампасами под шинелью, и ражий унтер-офицер на толстых ногах-тумбах. В руках они держали ременные плети.

Мальчик не шелохнулся. Тогда они бросились и сорвали с Вани одежду — всю, кроме белых исподних штанов. Вытолкнули на улицу, на мороз.

Большая проезжая улица была рядом с домом Ромкина — только подняться чуть в горку. Ваня закоченел, снег жег босые пятки. Прапорщик шел впереди, а сзади казак и унтер-офицер похлестывали пленника.

И сразу вокруг них начал собираться народ. Вот выкатился из своего дома отец Илларион с матушкой под руку, заблажил на все село:

— Возрадуемся, люди! Ваньку Карасова богоотступного ведут пороть. Надо, надо вложить сему отроку ума в задние ворота!

— З-замолчи, дурная голова! — стукнула его по спине попадья. — Или глаза свои не продрал с похмелья, отче? Ведь на смерть они парня-то ведут. Гли-ко, раздели.

— Да неужто, матушка? — и поп сразу притих.

Мужики и бабы скорбно молчали, следуя к речке за мальчиком-односельчанином и стегавшими его с двух сторон белогвардейцами. А те перешучивались между собою, развлекались и даже устроили спор: кто сильнее ударит. Ваня содрогался от ударов, несколько раз падал, но его поднимали и заставляли идти дальше по трескучему морозу. Он нашел в себе силы оглядеть толпу и, к радости своей, не увидел в ней Санушка Ерашкова: значит, не обманул дружочек, ушел к товарищу Тинякову! Дело, выходит, не пропало. И тятьки с мамкой не видно: удержали, знать-то, соседи, уговорили не ходить, не смотреть на сыновы мучения. Тоже ладно! А вон и Офониха побежала от толпы народа прочь к своему дому, переваливаясь толстой бадьей: лишь только она попробовала присоединиться к скорбному шествию, как все бабы обрушились на нее — стали плевать в лицо, царапать, толкать кулаками в спину.

Корявый прапорщик замерз: тер уши, хлопал руками в перчатках. Подручные же его не испытывали мук холода, занятые своей зверской работой.

Немного не дойдя до речушки на окраине села, возле огорода Ваниного дядьки, Митяя Карасова, процессия остановилась. Мальчик был уже весь синий, дрожал, полосы от плетей виднелись по телу.

— А ну, поддержись, ожгу! — заорал снова ражий унтер, размахиваясь плетью.

— Не трожь младеня! — подался вдруг к нему из ропщущей толпы поп Илларион. — Нехристь ты, бесстыдник! Кого бьешь?

— Уймись, долгогривая тварь! — Кончик плети жогнул воздух перед батюшкиным носом. — Укорочу!

Поп без памяти повалился обратно.

Прапорщику надоело, видно, торчать на морозе.

— Кончайте это дело, — махнул он рукой палачам.

— А что, Фока, — сказал казак ражему своему спутнику. — Не хошь ли поспорить, что засеку краснопузика единым ударом?

— Чего тут спорить, — зашлепал тот вялыми губами. — Главное — стать перебить.

— Отзы-ынь! — казак отскочил немножко от Вани, перекосился, махнул плетью…

Скорчившись, юный боец упал на белый, скованный декабрьским морозом снег.

Прапорщик наклонился, перевернул Ваню.

— Готов.

Пошел вверх по склону, надраивая ладонями побелевшие щеки. Сзади заохали, запричитали бабы.

У тела Вани Карасова белые поставили часового и не давали его хоронить родным и близким, — так они хотели устрашить местное население. Лишь через трое суток родителям удалось взять сына со снега и с великими осторожностями закопать рядом с местом гибели. В сердцах же крестьян по отношению к белым поселились не страх, а ненависть и отвращение.

Недолго после того стояли колчаковцы в Марково. Со стороны Лысьвы, Кунгура двинулись в наступление красные части. Ваниных палачей, рябого прапорщика, толстого штабс-капитана, — всех их поразили красноармейские пули.

А Ваню Карасова похоронили на окраине села, со всеми подобающими настоящему бойцу почестями. На прощальном митинге рядом с начштаба полка товарищем Тиняковым стоял юный разведчик Санко Ерашков — Ванин друг, принесший красным нужные сведения.

Прогрохотал залп-салют.

На вершине холмика встал небольшой памятник с красной звездочкой.

Мимо него текла, текла волна поднявшегося на защиту революции народа: шла пехота, усталые лошади везли орудия, скакали быстрые всадники.

На восток.

На Колчака.