Черёмуха - Мусатов Алексей Иванович - Страница 4

— Эх, ребята, ребята! Оттягали у нас черёмуху. Рви, ломай! Такой час пришёл! Одобряю!

Вечером я собрал деревенских мальчишек и привёл их к черёмухе. С первой же горсти ягод языки у нас стали сухими и шершавыми, словно наждачная бумага, но мы набивали ягодами карманы, пазухи, фуражки, раскачивались на сучьях, как на качелях, ломали ветви и обдирали кору.

Утром, увидя общипанную нами черёмуху, дядя Никита принёс топор и обрубил все сучья, которые свешивались в сторону нашего огорода. Потом он выкопал глубокие ямы, врыл в землю дубовые столбы и отгородился от нашей усадьбы крепкой, высокой изгородью. Теперь отцы ругались через изгородь.

Мой отец, заметив в своём огороде кур или поросёнка дяди Никиты, метал в них вилами, бросал кирпичами и кричал на всю деревню: «Весь табак погубили», — хотя никакого табаку тятька не сеял.

Дядя Никита не уступал нам. Он ловил наших кур, купал их в навозной жиже и перебрасывал через изгородь.

Мы заминали друг у друга посевы, выкашивали луговые делянки, увозили дрова из лесу.

В это лето я с деревенскими мальчишками оборвал на огороде у дяди Никиты всё: зелёные яблоки, рябину, недозрелые сливы, смородину, вырыл морковь, брюкву и даже кормовую свёклу и капустные сеянцы.

Дядя Никита ходил с жалобами в суд, завёл сторожевую собаку, натянул вдоль изгороди колючую проволоку. Но мы были неистребимы, как саранча.

Наконец дядя Никита понял, что по соседству с нами ему не жить. На сходке он попросил у мужиков выделить ему другой земельный участок — где-нибудь на околице, подальше от нас.

5

Осенью меня и Петьку отдали в школу. Перед этим отец купил мне штаны из «чёртовой кожи» и новые сапоги. Из кусочков фанеры он сколотил мне узкий ящичек, покрасил его зелёной краской и сверху крупно написал: «Алексей Глазов».

У отца тоже был такой ящик, только побольше. В нём он хранил свой столярный инструмент.

— Ну, Алексей Глазов, — сказал мне отец, вручая ящик, — отошло твоё время домики строить. Пора и поумнеть.

В школу я шёл серьёзный и строгий. Ящик хлопал меня по ногам. Впереди шагал Петька в длинноносых скрипучих штиблетах. Его провожал дядя Никита. Штиблеты тяготили Петьку. Он оглядывался по сторонам и морщился.

— Ничего, обносятся, — успокаивал его отец. — С запасцем куплены, на рост.

Учитель Александр Иванович посадил нас с Петькой за одну парту. Я вымерил парту, как усадьбу, и прочертил перочинным ножом посередине её глубокий след. Когда Петькин локоть заезжал на мою половину парты, я щипал его и шипел:

— Не лезь на мою усадьбу!

Я рассказал в школе, что Петьку дразнят «Сладкая патока» и «Тихий барин», что он боится лягушек, езды верхом и носит башмаки сороковой номер. Клички всем очень понравились и, как репей, пристали к Петьке.

Особенно же полюбилась мальчишкам придуманная мною игра «дави носы». Мы окружали Петьку в узком коридоре, и каждый старался наступить ему на длинные носки штиблет. Петька извивался, прыгал, приплясывал. Мы хохотали до слёз. Как-то раз я, Петька и Стёпа Мальков возвращались из школы. У пруда мы со Стёпой разделись, влезли в воду и принялись ловить рубахами карасей. Петька в воду не полез и остался на берегу. Мы наказали ему стеречь нашу одежду и обувь. Лов был хороший. Мы то и дело выкидывали на берег крупных рыжих карасей. Мелочь мы пускали обратно в воду. Я уже видел, как вечером мать ставит на стол сковородку с жареными карасями и говорит: «Ешьте Лёнькину рыбу».

Закончив лов, я выбрался на берег и не нашёл своих сапог. Долго шарил в траве, в кустах. Сапоги исчезли. Не было на берегу и Петьки. Я швырнул карасей обратно в пруд, лёг на землю и укусил себя за палец.

Домой я вернулся поздно вечером, сел в сенях и принялся стучать отцовскими сапогами, делая вид, что разуваюсь. На другой день я встретил Петьку в школе.

— Петя, отдай сапоги, — ласково попросил я его. — Ну поиграл — и хватит…

— Какие сапоги? — удивился тот.

Я напомнил, как мы со Стёпой ловили вчера в пруду рыбу, а Петька стерёг нашу обувь.

— Не нанимался я к вам в сторожа, — ответил Петька. — Посидел немного и ушёл.

Я погрозил Петьке, что стащу с него штиблеты. Он стоял на своём — про сапоги знать ничего не знает. Но я ему не поверил.

Начались заморозки. По утрам я стремглав бежал в школу. Под ногами хрустел тонкий ледок. Перед началом занятий я отогревал замёрзшие ноги в школьной кухне.

Целую неделю я скрывал от домашних, что у меня пропали сапоги. Наконец дома узнали.

Я сказал отцу, что сапоги попались очень плохие и уже успели износиться. Но он погрозил мне пальцем и приказал, чтобы завтра же сапоги были у меня на ногах.

В эту ночь я не спал. У меня начался жар. Меня трясло под двумя одеялами, словно я ехал на телеге по ухабистой дороге. В бреду я видел цветущую черёмуху. Белая и пышная, она заглядывала в окно. Я вскакивал, тянул к черёмухе руки и кричал:

— Мама, мамка! Черёмуха пришла! Черёмуха…

Болел я долго. Потом у меня что-то случилось с ушами. Все голоса казались мне неясными и далёкими, словно со мной разговаривали через стену.

Я плохо понимал, что творилось в нашей семье.

По вечерам все, кроме бабушки, куда-то уходили. Бабушка сидела у моего изголовья и громко рассказывала про хитрую лису и серого волка.

За окном падал снег, и мне казалось, что это черёмуха осыпала белые лепестки.

Взрослые возвращались ночью. Отец, весёлый и возбуждённый, приятельски подмаргивал мне:

— Поправляйся, коммунар, поправляйся! Скоро мы с тобой в колхозе жить будем… сады разводить начнём… Такое время подходит!..

Но однажды он вернулся хмурый и обиженно раскричался на мать и на Григория:

— Эх вы, родная кровь! За кого голос подавали? За Никиту. Какие у него права в артели жить? Ради обчества человек соломины не пожертвует…

— Да что ты, отец! — перебила его мать. — Не велик он богатей, Никита. Куда же ему без артели податься?

Но отец твердил своё: пусть Никита уезжает из села, нечего ему делать в колхозе.

Мне это понравилось. Я представил себе, как мы опрокидываем ненавистную изгородь и захватываем себе всю усадьбу. Черёмуха переходит на нашу сторону.

Но ничего этого я не увидел. Со здоровьем моим стало хуже. Я совсем оглох, и мать отвезла меня в городскую больницу.

6

Из больницы я вернулся недели через три. Дома меня встретили мать и бабушка. Усадили пить чай, а сами всё о чём-то шептались, жалостливо посматривали на мои уши и вздыхали.

— Припарки надо, припарки, — вполголоса сказала матери бабушка.

Но я был весел, поедал пироги, пил чай и громко болтал.

— Ну как, Лёня, у тебя это самое? — Мать покрутила пальцем у своего уха. — Во здравии?

Я улыбнулся:

— Ещё как! Я ведь слышал, что вы тут о припарках шептались. Вот говорите мне что-нибудь тихим голосом… Я всё пойму.

Мать обрадовалась:

— Ну, слава тебе! А уж мы-то с отцом думали, принесёшь ты нам горя-беды. — Она придвинулась ближе и ласково обняла меня за плечи. — А мы, сынок, в колхозе теперь живём. Всё у нас общее: земля, лошади, семена. И работаем все вместе. Тятьку нашего бригадиром поставили.

— А Петька с дядей Никитой тоже в колхозе? — спросил я.

— А как же! — ответила мать. — Мы с дядей Никитой в одной бригаде работаем.

Я удивился. Как же мой отец и дядя Никита могут работать вместе? Неужели, пока я болел, они уже помирились?

Не успел я спросить об этом у матери, как пришёл с работы отец. Он был сердитый, усталый, зарос колючей рыжеватой щетиной. Узнав, что я вернулся из больницы совсем здоровый, он просветлел и потрепал меня по плечу. А потом опять нахмурился. Мать собрала отцу ужинать, но он почти ничего не ел. Вяло тыкал вилкой в холодную картошку и вполголоса жаловался матери: опять у него в бригаде неудачи да неприятности. И во всём повинен не кто иной, как Никита!