Искусство рисовать с натуры (СИ) - Барышева Мария Александровна - Страница 77

— Сидим?

Вздрогнув, она обернулась и улыбнулась удивленно и радостно.

— Привет!

— И тебе привет! Скамейкой поделишься? — не дожидаясь ответа, Слава сел рядом, снял солнечные очки и, закинув руки за голову, с наслаждением потянулся, хрустнув суставами. — Э-эх, хорошо-то как, душевно! Ишь, как выплясывают-то, а?! Пойти, что ли, присоединиться, вспомнить молодость?! Да нет, еще напугаю детей, пожалуй!

— Как ты тут оказался? — спросила Наташа, и Слава, продолжая смотреть на небо, лениво улыбнулся.

— На троллейбусе приехал. Так и знал, что найду тебя здесь. Думаю: сидит она сейчас посреди праздника и решает: что же ей делать дальше, как жить, в какую сторону склониться — ведь она может принести много пользы, но может принести и много вреда.

Он посмотрел на Наташу и, увидев, как изменилось ее лицо, засмеялся.

— Да, подруга, похоже, ты так сильно обожглась на Пашке, что настроилась теперь всех мужиков считать козлами и сволочами, а также абсолютными кретинами. Это неправильно, лапа. Ты и сама это поймешь…позже. Крайностей не бывает, и, как художник, ты знаешь, что истинные цвета — это смешанные цвета. Все проходит… Все пройдет. А ты, я смотрю, покрасилась?

— Да, — Наташа провела рукой по волосам. — Как тебе — ничего?

Слава прищурился с видом знатока.

— Я бы сказал, что этот цвет хорошего темного пива на ярком солнце очень тебе к лицу. Как, а?! Нет, серьезно, Наташ, очень хорошо, и сама ты выглядишь уже получше, — он задумчиво потер щеку, с которой еще не сошли длинные царапины. — Я попрощаться пришел.

— Попрощаться? — переспросила Наташа упавшим голосом, и Слава, взглянув на нее, недоуменно приподнял брови.

— Ну да. Я же завтра в Красноярск уезжаю — забыла? Повезу на сохранение твое творение. Будет оно, Натаха, лежать в серьезном музее — называется атомное убежище. Все уже обговорено, договорено — все. И поэтому, меня долго не будет. Вот и все. А ты что подумала? Что я собираюсь сбежать как можно дальше?

— Это было бы разумно, — глухо ответила она.

— Возможно. Даже скорее всего. Ну, так уж сложилось, что я — человек неразумный, хоть и называюсь гомо сапиенс, как и прочие. Кроме того, разумное не всегда правильно с другой точки зрения, которая к разуму не имеет никакого отношения, — Слава помолчал, разглядывая танцующих, потом добавил. — Я вернусь, лапа, ну что ты. Нельзя же тебя одну оставлять.

— Потому что я такая? — спросила Наташа, отвернувшись. Слава наклонился и звонко шлепнул ее по колену.

— Какая такая? С такими классными ногами?!

— Не дури! — она отдернула ногу и сердито одернула юбку.

— Ну, — Слава пожал плечами, — если не дурить… Да, я думал об этом, много думал. Это, конечно, соблазнительно — использовать то, чем ты владеешь… но… нельзя избавить людей от них самих. Это утопия. Ничто не берется ниоткуда и не исчезает в никуда. По сути дела, ты ведь дар человечеству, Наташка, но и одновременно проклятие. И тебе будет очень сложно теперь жить в этом мире, где не живут, а выживают, причем очень часто за счет других, и герои не те, кто поступает правильно, а те, кто поступает выгодно. Я тебе скажу одну вещь, только ты не обижайся ладно? Ты ведь очень слабовольная, тобой нетрудно управлять — даже сейчас тобой нетрудно управлять. И если ты попадешь в умелые, но злые руки — ты представляешь, что будет? Ты ведь можешь стать идеальным убийцей. Ведь доказать твою вину, равно как и вину того, кто тебя наймет, совершенно невозможно. И кончится это может катастрофой, как случилось с твоим прадедом. Тебе опасно рисовать и, кстати, в городе тоже оставаться опасно — ведь то, что мы сделали, вряд ли прошло незаметно. Так что, когда я вернусь, придется нам что-то решать. Но рисовать тебе…

— Но не могу не рисовать, Слава, понимаешь! Ведь это для меня как воздух, а как жить, не дыша?

Слава посмотрел на танцующих и кивнул.

— Красиво, правда? Почему бы тебе не рисовать что-то вроде этого? Что-то хорошее?

Наташа хотела ответить, что это невозможно, что картины о хорошем получатся пустыми и бездарными, что это не для нее, но вместо этого спросила:

— Слава, помнишь, я показывала тебе ту старую картину? Когда ты еще стекло разбил? Ты можешь мне сказать, что ты тогда почувствовал?

Слава напрягся, и его лицо помрачнело.

— Что почувствовал?.. — он задумался. — Не знаю… помню, словно какой-то страшный сон… словно я задыхался. Помню чье-то лицо… А потом я… Нет, не помню!

— Ты хотел убить меня?

Слава медленно повернул к ней побледневшее лицо, а потом так же медленно надел солнечные очки, словно спрятавшись за ними.

— Что?

— Пожалуйста, Слава.

Он задумался, потом протянул руку, спустил очки на нос, и взглянул на нее поверх темных стекол.

— Да, — ответил он. — Ты боишься?

Наташа покачала головой и улыбнулась.

— Теперь нет. Спасибо, что признался, — она потянулась и сняла с него очки, потом тепло сказала. — Как хорошо, Славка, что ты есть!

— Я тоже так думаю, — серьезно произнес он. — Ну, что ж, раз с недомолвками покончено, давай начнем праздновать. Все-таки на праздник пришли — нужно соответствовать. Ага?

Слава протянул ей раскрытую ладонь, и Наташа с чувством ее пожала, смеясь и теперь и в самом деле чувствуя, что находится среди праздника.

— Итак, стороны заключили мирный договор, но любой договор для крепости следует полить проклятым алкоголем, — заметил Слава и поднялся. — Э-эх, русская душа! Без этого дела нет дела, и уж ты, как подневольный распространитель этого дела, понимаешь, да? Будешь пиво?

Она кивнула, незаметно потирая друг о друга зудящие пальцы правой руки. Им хотелось работы. Им отчаянно, до боли хотелось работы. А тут столько натур вокруг, столько… Повелевать, повелевать — это ведь так приятно… В сумке есть блокнот, есть карандаш… нужно вытащить… нужно работать… Наташа крепко сжала кулак, словно поймав кого-то, и сказала:

— Только холодного.

— Ладно, жди!

Слава повернулся, но едва он отошел от скамейки на несколько шагов, как Наташа окликнула его:

— Слава!

Он остановился и взглянул на нее.

— Что?

— Да нет, ничего.

— Просто «Слава»?

— Да.

— Хорошо, — сказал он, словно что-то понял и согласился с этим. — Очень хорошо.

Наташа молча проводила его взглядом, потом огляделась. Щуплый человек, сидевший по соседству, исчез бесследно, словно его никогда и не было, и теперь уже ничто не портило картину праздника. Завтра придется думать о другом, завтра придется что-то решать, а сегодня пусть будет праздник. Хорошая погода, вокруг веселье, улыбки и музыка, рядом друг, мертвые отпущены на свободу…

Наташа почувствовала чье-то мягкое прикосновение и опустила глаза. Рядом, внизу, сидела лохматая остроухая дворняжка, положив ей на колено бородатую морду, расплывшуюся в умильно-просящем выражении. Большие темные глаза, мастерски переполненные присущими только собакам вселенской печалью и молчаливым укором, смотрели пристально и со знанием дела. Собака была удивительно похожа на Дика, и на мгновение Наташе даже показалось, что это был он.

— Тебе чего, собака? — деловито спросила она. Дворняжка хлопнула хвостом по земле и высунула розовый язык, отчего приобрела нахально-насмешливый вид. Потом вдруг вспрыгнула на скамейку и устроилась на ней, продолжая внимательно разглядывать Наташу. Та протянула руку и погладила жесткую свалявшуюся шерсть.

— Ну, что ж, посмотрим, — сказала она, неизвестно к кому обращаясь.

Собака и человек внимательно смотрели друг от друга, а над ними неслышно шелестели акации, кружилась музыка, и солнце медленно и незаметно пробиралось по извечному пути к вечеру, и кругом бродили люди — беззаботно и неторопливо, и шумные дороги были далеко отсюда.