Искусство рисовать с натуры (СИ) - Барышева Мария Александровна - Страница 69

Ей вдруг стало страшно, что когда-нибудь она запутается, заблудится в собственных видениях и не вернется, а в этой реальности останется только ее тело, вот так сидящее возле шкафа или лежащее в постели с тупым стеклянным взглядом вытаращенных пустых глаз. И словно для того, чтобы избавиться от видений, она долго сидела возле холста и смотрела, как шевелятся тени на ее голых ногах.

Из оцепенения ее вывел громкий звук заработавшего на улице компрессора. Наташа заморгала и посмотрела на часы — было начало третьего.

— Ох! — сказала она и встала, и тотчас ее пустой желудок судорожно сжался, настоятельно и громко требуя еды. Прижав ладонь к животу, она, едва передвигая ноги, отправилась переодеваться для похода на рынок — платье, в котором она ездила за холстом, все смялось и, кроме того, было заляпано Славкиной кровью.

Когда Наташа вышла из подъезда, шум компрессора оглушил ее совершенно, и к этому шуму добавился зубодробительный грохот отбойного молотка. Щурясь, Наташа надела солнечные очки и недоуменно посмотрела на дорогу. Двое людей в оранжевых жилетах дорожно-ремонтной службы неторопливо протягивали между платанами веревки с красными тряпочками, третий, пригнувшись, орудовал отбойным молотком, снимая пласт асфальта посередине дороги. У обочины рычал компрессор.

— Какого черта?! — прошептала Наташа и бессознательно сделала несколько шагов к дороге. — Ведь я же ему сказала!

Она внимательнее присмотрелась к рабочему, который вскрывал асфальт — обычный рабочий — старые брюки, жилет, надетый прямо на голое тело, напряженные мышцы на взмокших дрожащих от работы отбойного молотка руках, голова покрыта ярко-синей бейсболкой, в зубах сигарета. Ведь она же предупреждала Славу, что на дорогу лучше никого не пускать! Неужели он все еще не понимает, насколько это опасно?! Наташа уже хотела было закричать, сделать что-нибудь, чтобы работа остановилась, но тут отбойный молоток заглох, рабочий сдвинул бейсболку на затылок и обернулся. Это был Слава.

— Господи! — пробормотала она. — Сумасшедший!

Слава, продолжая смотреть на нее, сделал рукой резкий жест: мол, иди, куда шла. Наташа шагнула назад, потом беспомощно затопталась на месте.

— Дурак, — тихо заскулила она, — ты дурак, дурак! Она же убьет тебя! Ты дурак!

Слава махнул ей энергичнее и скорчил рожу. Наташа покачала головой, повернулась и пошла прочь, сминая в пальцах хрустящий целлофановый пакет.

Там же Надина кровь — там, где он работает, наверное все еще осталась Надина кровь!

Ты дурак, Слава! Зачем ты туда полез?! Ну зачем?!

На рынке было относительное затишье, продавцы пеклись в ларьках, под навесами, зонтиками или просто под соломенными или газетными шляпами, лениво переговариваясь и переругиваясь и поглощая быстро нагревающуюся минеральную воду. Горячий ветер гонял по асфальту пыль и мусор, в бархатных темно-красных срезах арбузов с сердитым гудением копошились пчелы и осы, кружили над ними и над продавцами. Неутомимый Викторыч, спрятавшись где-то в клочке тени, вовсю наяривал на баяне «Яблоки на снегу» — очевидно для того, чтобы поиздеваться над раскаленной площадью.

Наташа, рассеянно здороваясь со знакомыми, быстро накупила еды, с трудом отогнав соблазн взять что-нибудь из спиртного — во-первых, ей нужна свежая голова, а во-вторых… ей надоело прятаться за алкоголем — это было хоть и быстро и просто, но совершенно неправильно. Держа набитый пакет за угрожающе вытягивающиеся ручки и в душе проклиная свою увечность, она покинула ряды и направилась к воротам. Когда она уже хотела пройти между распахнутыми створками, какой-то высокий плотный мужчина выскочил откуда-то сбоку и обогнал ее, сильно толкнув, так что Наташа чуть не упала.

— Смотри, куда идешь! — громко крикнула она, чуть не уронив пакет. Мужчина, не оборачиваясь, небрежно отмахнулся, точно от надоевшей мухи.

— А-а, за собой следи, коза!

Прежде, чем Наташа успела сообразить, что делает, она поставила пакет на землю, ее рука скользнула в него, вынырнула с увесистой картофелиной и швырнула ее вслед обидчику. Картофелина ударилась о мощную, обтянутую модной майкой спину, оставив на ней пыльный след и шмякнулась на асфальт. Мужчина ойкнул и обернулся.

— Да ты что, сопля мелкая, я те щас руки выдерну! — он быстро зашагал обратно. Наташа, придерживая клонящийся пакет ногой, смотрела на него с улыбкой. За улыбкой росла злость, дикая ярость и прекрасное ощущение власти, и Наташа не сдерживала их, не гасила, довольная этим разгорающимся огнем, в котором можно сгореть без остатка.

Иди, мужик, иди! Ну что ты можешь со мной сделать?! Может, стукнешь, ежели гонору хватит! А вот что я могу с тобой сделать! Ты даже не представляешь, что я могу с тобой сделать. Я запомню тебя, прослежу за тобой, найду тебя. Я нарисую тебя. Подержу картину недельку-другую. А потом порву ее. Или сожгу. Ты даже представить себе не можешь, что тогда с тобой случится!

Ее улыбка из злобной превратилась в безумную, и мужчина это заметил, потому что вдруг резко развернулся, бросив «Больная!» и ушел. Наташа же, отвернувшись от нескольких любопытных взглядов, подобрала свою картофелину и медленно пошла домой. Ее трясло, в голове мутилось, и прыгавшая перед глазами улица то и дело сменялась странными и жутковатыми образами, какими-то неправдоподобными и кровавыми сценами. Правая рука горела холодным огнем, настоятельно требуя работы.

— Успокойся! — тревожно бормотала Наташа сама себе. — Тихо, тихо, тихо, тс-с-с… Успокойся.

Ей было очень страшно. Злость и ненависть требовались ей только один раз — завтра, но если она будет так заводиться по малейшему поводу, то скоро сойдет с ума или займется массовыми убийствами, мстя за все и за всех на много лет назад и вперед. И ведь она может… Нет, такая власть не для нее, такая власть отравит ее — она отравит кого угодно.

Подходя к подъезду, Наташа осторожно оглянулась на дорогу. Слава стоял за бордюром, возле одного из платанов, и о чем-то говорил с двумя другими рабочими, показывая на шумящий компрессор. Если он и заметил Наташу, то виду не подал. Отвернувшись, она вошла в подъезд.

Закрыв за собой дверь квартиры, Наташа опустилась на банкетку, небрежно поставив пакет с продуктами рядом. С шелестом он наклонился, упал, и по полу покатились помидоры и картошка. Не глядя на них, Наташа закрыла лицо ладонью, и ее плечи затряслись.

— Я не могу! — хрипло произнесла она сквозь судорожные сухие рыдания. — Я не могу так!.. Не могу больше! Почему я?! Ну почему?! Я не могу, я не выдержу, я не справлюсь! Я не могу, я простой человек! Мне страшно! Я не могу все это на себе тащить! Мама, мамочка, я не могу!

Всхлипывая, она с трудом приподнялась, цепляясь здоровой рукой за тумбочку, и вместе с ней в зеркальном прямоугольнике на стене снизу, точно утопленник со дна озера, поднялось ее бледное отражение. Наташа посмотрела в собственные глаза, здесь, в полумраке казавшиеся черными дырами, и в них нельзя было прочесть ни собственного страха, ни собственной душевной беспомощности, ни уж тем более силы и власти, которыми она обладала как художник. Вот оно, отражение, вот она сама. Нарисовать себя, как пытался это сделать Андрей Неволин, нарисовать и вытащить из себя все это — как бы это было просто и как бы это все изменило. Но это будет побег. И если она все-таки не станет рисовать дорогу якобы из соображений общего блага — это тоже будет побег. Это будет просто — очень. Но так делать нельзя. Иначе все будет бесполезно, и смерть Нади будет бесполезна, а ее собственные мысли, ее собственное мировоззрение, ее собственные моральные устои и понятия будут не больше, чем пустой хвастливой болтовней. Нужно держаться — держаться любыми средствами.

Это твоя дорога, и тебе придется пройти ее до конца.

Наташа с трудом отвернулась от зеркала, наклонилась и начала собирать в пакет рассыпавшиеся овощи. Двигаясь, словно во сне, отнесла пакет на кухню, приготовила обед, поела, не замечая вкуса того, что ест, залила кипятком содержимое пакетика кофе, выпила, закуривая сигаретой, и начала готовиться. Вот теперь она ясно осознавала, что делает — каждое движение было быстрым, резким и четким, словно движения бойца, готовящегося к поединку.