Искусство рисовать с натуры (СИ) - Барышева Мария Александровна - Страница 47

— В квартире! Не повернуться! Кругом! Ящики! Твои! Краски! Бумага! На кисточки! Вечно! Наступаешь! Шагу! Ступить! Невозможно! Чтобы! Не! Влезть! Во! Что-то! У! Тебя! Совсем! Поехала! Крыша! На! Этой! Почве!

Наташа прислонилась плечом к косяку двери и смотрела на мужа с недоумением и разочарованием. До этой секунды ей казалось, что ей удастся расстаться с Пашей тихо, мирно, по-дружески легко, но теперь она поняла, что этого не будет. Устрой она скандал, и Паша первый бы его прекратил и все уладил миром, но она сделала по-другому, и безразличия он не стерпел.

— Прекрати, — тихо сказала она.

— Если! Бы! Хоть! Рисовала! Что-то! Нормальное! Вазочки! Цветочки! А то! Какие-то! Уроды! Каких-то! Алкашей!

Он схватил с этюдника картину, для которой позировал Толян, и остановился посреди комнаты, внимательно глядя на портрет. Он стоял так почти минуту, а его пальцы сжимали рисунок все крепче и крепче, точно погружаясь в него. Потом Паша легко, даже как-то грациозно развернулся, склонился и бережно поставил картину на пол, прислонив ее к сидению кресла, и прежде, чем Наташа сообразила, что он хочет сделать, со всей силы ударил по картине босой ногой, и тонкий оргалитный лист с треском переломился пополам.

Вскрикнув от неожиданности, Наташа отшатнулась назад. Половинки сломанной картины тихо сложились, словно прочитанная книга, и Наташе показалось, что в комнате на мгновение будто стало темнее, точно через нее пролетела чья-то торжествующая тень. Но наваждение почти сразу исчезло, и в комнате остался только Паша, который смотрел на испорченную картину с растерянностью и каким-то детским смущением.

— Извини, — пробормотал он, нагнулся и осторожно поднял неровные половинки. — Пожалуйста, Натах, я не знаю, что на меня нашло. Наверное, это из-за Надьки. Прости, я не хотел.

…если долго смотреть на них, можно почувствовать в себе что-то опасное, можно даже сделать что-то…

Не больше минуты.

Значит, я сильнее, чем он.

— Наташа, — сказал Паша и шагнул вперед. Половинки в его руках выглядели безжизненно и нелепо. Картина была мертва.

Пуста.

Наташа молча повернулась и вышла из квартиры, не закрыв за собой дверь.

К Наде ее пустили только поздним утром, после того, как от нее ушли родители, которых она и Слава с трудом уговорили поехать домой поспать, дав клятвенное заверение, что из больницы никуда не уйдут и в случае чего обязательно позвонят. После этого еще пришлось длительное время уламывать дежурную сестру с помощью денег (родителей Нади она пропустила без разговоров, так как Надин папа занимал немаленькую должность в правоохранительных органах и ради посещения блудной, давным-давно рассорившейся с ним дочери, был готов снести весь больничный комплекс), поскольку заходить в реанимацию, в принципе, было запрещено, но Слава к концу разговора начал махать такой солидной пачкой денег, что молоденькая сестра все же сдалась, сбегала на разведку, потом принесла два халата, приказав: «Туда и обратно!» К тому времени Наташа совершенно охрипла от бесчисленного множества выкуренных сигарет и по коридору ходила зигзагами, иногда слепо натыкаясь на стены, — давали знать о себе волнение, усталость и еще не окрепшее здоровье, и Слава, выглядевший немногим лучше, несколько раз почти выносил ее на улицу проветриться.

Наташа приехала в больницу второй — после Надиных родителей, Слава же приехал сразу за ней. Когда они встретились на лестнице, и он заговорил с ней, Наташа вначале не поняла, чего от нее хочет совершенно незнакомый человек и какое отношение он имеет к ее подруге, но, приглядевшись, узнала Славу и ужаснулась. В обыденности Слава был веселым парнем, не наделенным особой красотой, но этот недостаток с лихвой возмещало мощное обаяние, перед которым не мог устоять никто — Слава всегда казался Наташе похожим на электрическую лампочку, которая внешне сама по себе ничего особенного не представляет, но горящий в ней яркий и теплый свет совершенно это скрывает. На лестнице же Наташу окликнуло бледное невыразительное привидение, которое не имело со Славой ничего общего. Свет в лампе погас.

Когда Наташа вошла в палату, она не смотрела ни вперед, ни по сторонам — только под ноги, на старый розоватый линолеум, исчерченный следами кроватных колес — слишком свежо было в памяти недавнее жуткое кровавое видение, не имевшее ничего общего с ее веселой подругой, и поднять глаза ей было невыразимо страшно. В палате остро и пугающе пахло лекарствами и болью, и этот запах еще сильнее придавливал ее взгляд к полу. Наташа подошла к одному из стоявших возле высокой железной кровати стульев и села, по-прежнему глядя в пол.

— Наташа.

Незнакомый шепелявый голос, тихий, невесомый, похожий на шуршание сухих водорослей заставил ее вздрогнуть. Наверное, она не туда зашла. Это не голос Нади. У нее совсем другой голос, совершенно другой. Этот голос принадлежит какой-то старухе.

Наташин взгляд начал медленно-медленно карабкаться вверх — колесо, кроватная ножка, решетка-бортик, край сероватой застираной простыни с черной печатью, тонкая бледная рука поверх простыни (конечно, это не Надя — Надя летом успела вволю поваляться на пляже, у нее хороший загар)… Ее взгляд добрался до лица, и все слова, которые Наташа старательно обдумывала и копила в коридоре, превратились в короткий, какой-то квакающий вдох.

— Жуть, да? — прошелестел снизу тихий голос, и в нем послышалась улыбка. Наташа вздрогнула, когда разбитые губы Нади приоткрылись, показав страшную причину изменения ее голоса — неровные обломки и дыры на месте зубов. — Наклонись. Больно… говорить.

Наташа послушно подвинулась ближе к приподнятому спинкой реанимационной кровати бледносерому лицу, странно далекому и серьезному, словно Надя повзрослела на много десятков лет и знала такие вещи, которые Наташе, молодой и глупой девчонке, никак не понять. Ей хотелось заплакать, но не было ни единой слезы, ей хотелось сказать Наде что-нибудь хорошее, но не было ни единого подходящего слова. Вместо этого она попыталась взять себя в руки — нельзя, чтобы Надя видела, как она потрясена ее видом…и ведь это только лицо, она не видит то, что укрыто больничной простыней.

— Говорят… я… в критическом… состоянии… — каждое слово давалось Наде с огромным трудом, и на лице ее было такое выражение, словно с каждым произнесенным звуком от нее отрывали лоскут кожи. — Это как… хреново… или совсем хреново?

— После того, что ты сделала с той машиной, это нормально, — пробормотала Наташа, пытаясь улыбнуться. Надя закрыла глаза, потом по ее лицу пробежала легкая судорога.

— Тошнит, — прошептала она, и от уголка ее глаза к виску проползла слеза, соскользнула и впиталась в плоскую подушку. — Больно…

— Я сейчас позову… — Наташа вскочила, но Надя слабо качнула головой.

— Не нужно… это все время…теперь…сядь…

Наташа подчинилась, часто моргая и чувствуя в глазах какое-то жжение — то ли предвестник долгожданных слез, то ли следствие переутомления. Она переплела пальцы и уткнулась в них подбородком, чтобы Надя не видела, как дрожат ее губы.

— Теперь…я понимаю, ка…каково тебе… пришлось… как это… больно… хотела бы… я…вот куда… меня завело мое…я хотела…Паша…

Наташа наклонилась и осторожно прикоснулась к безвольно лежащей на простыне руке — так осторожно, словно та была из снега, а ее пальцы из раскаленного металла.

— Не надо, я все знаю про Пашу. Я все знаю — что, как и зачем.

Надя закрыла глаза.

— Прости…

— Перестань, — буркнула Наташа. — Мы об этом просто забудем, ладно? Ничего не было. Единственное, что сейчас важно, это хорошая погода в День города.

— День…города? — недоуменно переспросила Надя. Наташа кивнула, стараясь выглядеть бодрой и жизнерадостной. Насколько ей было известно, все больные в основном делились на две категории: одни любили, чтобы их все жалели, обливали слезами и кляли себя за то, что недоглядели, другие же предпочитали, чтобы с ними общались, как с абсолютно здоровыми людьми. Все то время, что Наташа знала подругу, она всегда считала, что та относится ко второй категории.