Искусство рисовать с натуры (СИ) - Барышева Мария Александровна - Страница 31

— Что «ну»?! Это все, что ты можешь сказать — «ну»?! Жена приходит утром, а ты ей «ну»?! Тебе не интересно, где она была, что делала, а?!

— Я и спрашиваю.

— Ах это вопрос?! Прости, не догадалась!

Тень в коридоре чуть пошевелилась и поплыла вперед. У Наташи возникло инстинктивное желание отпрянуть к двери, а то и вовсе выскочить за нее, но вместо этого она наклонилась и начала снимать босоножки.

— Ты написала, что пошла в музей. Это ты круто в музей сходила! Музеи теперь по ночам работают, да?! Где была?! — его голос зазвучал громче, в нем появилась злость. — Только не вешай заранее на Надьку — я ей звонил! Где ты шлялась?!!

— А с любовником по ресторанам! — со смешком ответила Наташа и прошла мимо него в комнату. Он кинулся следом, больно схватил ее за руку и рывком развернул лицом к себе.

— Где ты была?! — заорал он, брызгая слюной. Наташа уперлась ладонью ему в грудь, пытаясь оттолкнуть.

— Пусти!

— Где была, спрашиваю!!!

— Я тебе уже сказала! Что, со слухом проблемы?!

— Мне твои приколы уже знаешь где?!!

Наташа, осененная внезапной догадкой, внимательно посмотрела на Пашу и вдруг захохотала, обвиснув в его руках. Он недоуменно встряхнул ее, потом отпустил, и она слышала, как он что-то говорит ей, но не могла разобрать ни слова, продолжая хохотать все громче и громче.

Какой ужас! Только что она сказала Паше чистейшую правду, но он не поверил. И не поверит этой правде. Потому что он не допускает даже мысли, что она, Наташа, способна завести себе любовника. Способна так его обмануть. За пять лет она настолько стала частью домашней обстановки — его обстановки, которая исчезает утром и стабильно появляется вечером — что, похоже, утратила то значение, которое несет в себе слово «женщина». Она для него даже не как машина, которую кто-нибудь может угнать, не как телевизор или магнитофон, которые могут украсть. Она — часть той обстановки, на которую никто не позарится. Смех затянул Наташу так глубоко, что она испугалась, что не сможет выбраться обратно и просто умрет — по щекам уже текли слезы, болел живот и резало в горле от недостатка воздуха, а она все не могла остановиться, и смех уже превратился в какое-то придушенное кудахтанье. Она почувствовала, как взмывает в воздух, потом ощутила, как ее кладут на кровать, стаскивают платье и хлопают по щекам. А потом ей в лицо брызнула холодная вода, Наташа дернулась, издав нечто среднее между визгом и иканьем, и замолчала, мутно глядя на Пашу, присевшего рядом с кружкой.

— Ну как, полегчало? — спросил он испуганно. Наташа кивнула, вытирая ладонью мокрое лицо. Паша сел рядом, обнял ее, приподнял и прижал к себе.

— Ну, ты че, Натаха? Че у тебя за припадки еще? Может, тебя к врачу сводить, к неврипитологу, а, Натах?

— Я уже была у врача — и вчера, и сегодня, — пробормотала Наташа ему в плечо. — Воскрешали меня по новейшей методике.

— Так ты в больнице была?! — вдруг воскликнул Паша с таким явным облегчением, что ей захотелось укусить плечо, к которому он ее прижимал. — А я и смотрю — рука завязана. Что случилось?

— Да мужик один, из музея, Надькин знакомый, который выставку привез, предложил меня домой подвезти. Ну и влетели в аварию. Он там сидел, в больнице, ждал, пока я в себя не приду, а потом домой отвез, — Наташа говорила наобум — первое, что взбредало в голову — уже из чистого любопытства.

— А чего ж не позвонили?

— А откуда у него мой телефон возьмется? Я документы с собой не таскаю.

— А руку тебя не смогли нормально завязать?

— А ты в больнице когда последний раз был? За бинты платить надо, а денег у меня с собой не было. Вот если б у меня кровь хлестала, тогда бы завязали, а так — царапина.

«Вот ахинея?!» — изумленно подумала она.

— А че от тебя запах такой не больничный. В музее опять пьют?

— А где сейчас не пьют, Паш? Ты такой странный!

— А че ж мужик — не мог заплатить за бинт что ли?

— А мужик — козел!

Последнее объяснение, похоже, Пашу совершенно успокоило, потому что он отпустил Наташу и с усталым вздохом повалился на кровать.

— Сколько времени?

Перевернувшись на спину, Наташа потянулась и посмотрела на часы.

— Начало пятого. Я до шести посплю, разбудишь, ладно?

— А ты себя как чувствуешь?

— Нормально, только голова побаливает, — и опять совершенно честный ответ. Видите, всегда нужно говорить только правду. — Разбудишь, ладно, мне к восьми на работу.

— Ладно. Натах, я сполоснуться хотел, а там белье плавает. Куда его?

Наташа вздохнула и закрыла глаза ладонями.

И так каждое утро, так будет каждое утро…

Сжав зубы, она изгнала из головы глухой растянутый голос, и сказала:

— Разбуди меня без пятнадцати.

И почти сразу же провалилась в черную пропасть без сновидений, без мыслей, без звуков, где счастливо пребывала в течение полутора часов, пока безжалостная Пашкина рука не вытряхнула ее в горячее буднее утро.

За завтраком, когда Наташа рассеянно ковыряла вилкой яичницу с помидорами, Паша, весело звеня ложкой в кружке с чаем, неожиданно сказал:

— Натаха, у меня, кажется, дела пошли, так что скоро будем при бабках — тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Вот и кончатся твои мучения.

Наташа ткнула вилкой в запеченный желток с таким видом, словно это был глаз врага, и спросила:

— Какие именно мучения?

— Ну, во-первых, я же говорю, бабки будут. И… ты же все время одна дома, а так я буду раньше приходить. А то у нас все… как-то разладилось, вон, ты даже опять за свои картинки принялась.

Наташа резко вскинула на него глаза.

— А ты думаешь, я рисую только потому, что мне скучно? Потому что тебя дома не бывает? Потому что мне заняться нечем, да?

Судя по выражению лица Паши, других версий у него не было, более того, он совершенно не понимал, почему она вдруг заострила внимание на этом пустяковом вопросе.

— Ну а что такое? — он открыл рот и откусил приличный кусок хлеба с баклажанной икрой. — Я понимаю, у нас все начало разваливаться, но теперь все будет чики-пуки. Как только я…

— Паш, а ты ничего не замечаешь в моих картинах?

— Чего? — он, быстро прожевав, откусил еще кусок.

— Каких-нибудь изменений, чего-нибудь необычного? Может, они на тебя как-нибудь странно действуют.

Паша пожал плечами и допил чай. Встал и положил грязную посуду в раковину.

— Да нет. Но они мне не нравятся. И раньше не нравились, и сейчас не нравятся, и было бы лучше, если б ты перестала тратить время на эту ерунду. Существует множество более серьезных вещей.

— Например?

— Мы, например. Я знаю, моя работа… ну, это… ну, портит многое, значит, нам надо посидеть, подумать, как все исправить. Натах, ведь раньше же все нормально было. Надо просто постараться, нужно терпение, может, нам надо сесть, поговорить. Наташик, — он подошел к ней, провел указательным пальцем по ее щеке, — ну, зайка, давай, взбадривайся! Все у нас будет! Ну, все, я пошел, пока! Кстати, на днях на море сходим, да?

Едва слышно хлопнула входная дверь. Несколько минут Наташа сидела неподвижно, потом медленно встала и вышла на балкон. Опустилась и села на маленькую скамейку, свесив руки и рассеянно глядя на сваленное вокруг барахло — какие-то ящики, банки, железки — то, что совершенно не нужно, но выкинуть никак не удается, и оно копится, копится…

Наташа не знала, смеяться ей или плакать. Если бы Паша сказал все это хотя бы три недели назад, она была бы счастлива, она бы постаралась, чтобы все было как прежде, возможно, даже оставила бы картины, но…теперь Паша уже был слишком далеко, и эти слова безнадежно опоздали, как старое письмо, чересчур долго разыскивавшее адресата. Ничего уже не наладится — Паша думает, что они всего лишь идут по разным сторонам дороги, в то время как они уже давным-давно на разных дорогах. Все кончилось, корабли уплыли, и принц уже не найдет свою принцессу. Почему Паша вообще спохватился именно сейчас, так долго не замечая, как все разваливается. И как он наивен, думая что все можно так легко вернуть. И картины…