Искусство рисовать с натуры (СИ) - Барышева Мария Александровна - Страница 28

— А почему так темно? И нет никого? — с подозрением спросила Наташа, не двигаясь с места. Эхо ее слов растаяло под высоким сводом музея, отчего Наташе стало еще более неуютно. Она не боялась, что Лактионов заманил ее сюда с какими-то, как любят говорить в романах, «гнусными намерениями», чтобы наброситься на нее в каком-нибудь из темных уголков, хотя, он бы, конечно, судя по росту и сложению, с ней справился. Но, насколько она могла заметить, Игорь Иннокентьевич для достижения своих целей использовал не силу, а незаметное и умелое опутывание словами. Нет, она боялась не этого, но у нее было какое-то странное недоброе чувство, словно где-то в неосвещенном музее кто-то прятался, с усмешкой наблюдая за ними.

— Почему темно? Так все, музей свое отработал на сегодня, — Лактионов неторопливо подошел к ней. — А нам с вами и этого света хватит. Пойдемте. Или вы передумали?

— Нет, конечно нет.

— Тогда, — он вытащил одну руку из кармана и согнул ее в локте, — прошу, мадам, на бал эстетических наслаждений.

Помедлив, Наташа взяла его под руку и, придерживая юбку, начала вслед за Лактионовым подниматься на второй этаж, и вправду чувствуя себя заезжей гостьей на чужом балу, который бесшумно цветет где-то там, наверху, в темноте, и этой гостье следует быть осторожной, потому что в темноте может оказаться и пропасть.

Они прошли по короткому темному коридору. Ковровая дорожка заглушала их шаги, и среди полумрака, который Наташино воображение, в последнее время совершенно отбившееся от рук, уже старательно населяло привидениями, они тоже казались призраками, еще этого не осознавшими. Дверь в зал была закрыта. Лактионов отпустил Наташину руку, медленно отворил дверь, и та пронзительно заскрипела, дополняя этим мрачную обстановку. В коридор хлынул яркий свет.

— Ну, смелее, — Игорь Иннокентьевич легонько подтолкнул ее внутрь. Наташа вошла в зал и остановилась, не смея оглядеться — ей казалось, что если она посмотрит на все картины сразу, то сойдет с ума.

Посреди зала стоял небольшой столик, на нем — бутылка шампанского и два бокала. Увидев их, Наташа повернулась к Лактионову.

— А это что такое?

Лактионов поднял вверх обе руки, словно сдавался на милость победителя, потом снова засунул их в карманы.

— Не делайте преждевременных выводов, милый ценитель пороков. Это всего лишь шампанское. Ничего предосудительного.

Он не спеша подошел к столику, открыл бутылку, придержав пробку, чтобы она не хлопнула, и наполнил оба бокала. Шампанское едва слышно зашипело, и гулкий зал с готовностью подхватил этот невесомый звук. Игорь Иннокентьевич поднес один бокал Наташе, и она автоматически приняла его. Раздался нежный звон, когда оба бокала соприкоснулись тонкими прохладными боками. Лактионов отпил глоток, потом поднял руку с бокалом и повел ею вокруг себя.

— Теперь наслаждайтесь. Все, что вы видите, в вашем распоряжении — так долго, как вы того пожелаете.

Повернувшись, он неторопливо направился к двери, покачивая бокалом. Наташа недоуменно окликнула его:

— Куда же вы?!

— Я буду неподалеку и услышу, если вы позовете. Но сейчас, мне кажется, вам лучше остаться здесь одной. Вы ведь хотите этого, правда?

Улыбнувшись, Наташа кивнула.

— Ну вот, видите. Я вернусь, когда вы закончите. Шампанское для вас — не стесняйтесь, пейте. Хорошее вино, прекрасные картины — волшебное сочетание, правда?

Усмехнувшись на прощание, Лактионов вышел, осторожно притворив за собой дверь, и Наташа, тут же забывшая о нем, осталась наедине с неволинскими образами, внимательно смотрящими на нее со всех стен.

Она подошла к столику, невольно прислушиваясь к стуку своих каблуков, который зал подхватывал с преувеличенной тщательностью и начинал забавляться с ним, перекидывая от стены к стене, все выше и выше, пока эхо не замирало, чтобы тут же возродиться вновь. Поставила бокал на столик, задумчиво посмотрела на него, потом, передумав, снова взяла и подошла к ближайшей картине, которая словно только этого и ждала…

Позже, много позже, когда Наташа пыталась восстановить в памяти то, как она осматривала картины, у нее получалось нечто настолько неопределенное и размытое, словно это был сон недельной давности. Вспоминалось, что все картины будто вытекли из своих рам и заполнили собой зал, и она растворилась среди мрачных и чарующих образов, стала их частью, и они приняли ее с радостью, словно иссохшая земля давно желанный дождь. Она кружилась среди каких-то теней, среди темноты и калейдоскопа ярких красок, она видела красоту и уродство, боль и наслаждение, страх и восторг и множество других эмоций, которые когда-либо порождало человеческое существо, — слепленные, сплетенные воедино — то в необыкновенной взаимодополняющей гармонии, то в уродливом отталкивающем беспорядке. Кто-то двигался вокруг, смеялся, кричал, плакал, умирал и рождался, Наташа слышала звон оружия и сладострастные вздохи, свист кнута и треск пламени, чувствовала резкий медный запах крови и еще более резкий запах гниения, жар чьего-то распаленного тела и вкус ночного ветра, ее хватали за руки, за одежду, за волосы, тянули в разные стороны, гладили по лицу, просили, приказывали, умоляли…

Выпусти…

Они не знают…

Нам плохо здесь…

Выпусти. Ты же видишь, как нам плохо. Ты же знаешь, что будет. Не иди по следам. Не лови больше никого. Выпусти нас. Ты видишь! Ты видишь! Ты видишь! Не смей нас бросать!

Руки. Руки. Руки со всех сторон.

Вздрогнув, Наташа огляделась вокруг. Она стояла посередине зала, и взгляды картин скрещивались на ней, словно на некоем центре, какой-то точке пересечения, а в ушах звенел странный высокий и пронзительный звук, и она не сразу сообразила, что это ее собственный крик, уже угасающий под высоким лепным потолком. Потом она почувствовала спиной чье-то прикосновение и отшатнулась, готовая вновь закричать, но это был всего лишь Лактионов, глядящий на нее с тревогой, и еще никогда его вид не доставлял ей такого облегчения.

— Что случилось?! — спросил он и огляделся, ища причину ее испуга. — Ты кричала. Что, в чем дело?

— Я… — Наташа судорожно сглотнула и мотнула головой, — я не знаю. Эти картины…

— Что картины? Господи, — он начал рыться в карманах, — посмотри, что ты наделала!

Наташа опустила глаза и увидела, что сжимает окровавленной рукой осколок бокала, остальные валяются на полу и туда же падают густые капли с ее пальцев. Она уронила осколок, здоровой рукой открыла сумку и вытащила носовой платок.

— Дай сюда, — Игорь Иннокентьевич быстро шагнул к ней и отнял платок. — Дай, я посмотрю. Стекла нет, не колет?

— Нет, — растерянно пробормотала Наташа, не понимая, что с ней произошло. — Черт, я разбила бокал…

— А, ерунда!

— Сколько он стоит?

— Я же сказал — пустяки. Забудь! — он аккуратно затянул платок на ее руке. Только сейчас Наташа заметила, что он снял очки, и теперь, несмотря на тревогу и недоумение, его лицо окончательно обрело хищное выражение. — Ну вот, совсем небольшой порез, вот и все. А теперь — что с тобой случилось?

Наташа посмотрела на свою перевязанную руку, на маленькое красное пятнышко, проступившее сквозь платок и сказала:

— А чего это вдруг вы сменили местоимения?

Лактионов засмеялся.

— Хорошо. Что с ВАМИ случилось?

— Не знаю, эти картины так странно на меня подействовали, что мне показалось, наверное…из-за того, что так много всего происходит в последнее время…

— А что происходит?

Наташа чуть было не рассказала Лактионову про дорогу, про венки, про Дика и упавший столб, про Надю, вскидывавшую руку в немом вызове, и фуру-невидимку, про исчезнувшую кровь, странные мысли и неуемное желание рисовать…и вовремя спохватилась, прикусила язык. Игорь Иннокентьевич, конечно же, посчитает ее за сумасшедшую, он и так уже смотрит на нее с опаской.

— Ничего такого не происходит, — быстро сказала она. — Я, наверное, просто переутомилась. Мне лучше поехать домой…

Лактионов подошел к ней почти вплотную и тихо спросил: