Увидеть лицо (СИ) - Барышева Мария Александровна - Страница 15

— Так значит, решено, продолжаем ехать вперед, — сказал Виталий, перекатывая в пальцах незажженную сигарету. — Осталось только спросить мнение тех двоих…

— В любом случае, нас большинство, — заметила Ольга тоном, не терпящим возражений. — Возвращаться нет смысла.

— Все же, мы их спросим. Эй, а ты-то что скажешь? Здесь у всех право голоса.

Алексей медленно повернул голову и взглянул на Виталия. Тот смотрел на него без вызова и насмешки — равнодушно, как смотрят на поднадоевшую старую мебель. Алексей не сомневался, что на его ответ Виталию глубоко наплевать, а вот, поди ж ты, все же спрашивает. «Принципиальный!» — подумал он с нехорошей усмешкой, глубоко погребенной под мрачным спокойствием. Вслух же произнес:

— Я? Ничего я не скажу. Ведь решили уже.

— Тебе все равно?

— Абсолютно, — взгляд Алексея вернулся к дисплею — сейчас все смотрели на него, и это ему не нравилось. — Впрочем, продолжать ехать вперед было бы вполне логично. Все дороги где-нибудь заканчиваются. Трасса езженая, в порядке.

— Хорошо, — Виталий сунул сигарету в рот, но тут же резко развернулся на звук шагов.

В салон поднялся Олег. Он двигался очень медленно, словно во сне, широко открытые глаза смотрели кудато внутрь себя. Съехавшая мокрая кепка чудом держалась на затылке, с волос капала вода, стекала по лицу и шее, за ворот светлого свитера, испещренного влажными пятнами.

— У кого-то… — сипло произнес он, откашлялся и начал снова, но теперь заговорил несвойственным ему дребезжащим фальцетом. — У кого-то извращенное чувство юмора. Когда я найду этого кого-то, то…

— Что еще случилось?! — с досадой перебил его Борис, вставая. — И куда вы дели девушку?

— Девушка стоит на улице, — продребезжал Олег, возвращая кепку в нужное положение. — Я оставил ей свою куртку. Она стоит там, смотрит на табличку и ругается. Я тоже ругался, но потом устыдился и ушел — больно здорово у нее получается. А вам лучше к ней присоединиться — не сомневаюсь, когда вы увидите… у многих мат попрет из всех естественных отверстий.

— Но ведь там ливень! — воскликнула Харченко с таким негодованием, точно Олег сделал ей редкое по своей непристойности предложение. — Ты что, сам не можешь объяснить, в чем дело?! Вряд ли это настолько сложно, что ты не справишься!

— Что-то не припомню, чтобы пил с вами на брудершафт, так что лучше следите за своим языком, милая, — произнес Олег с неожиданной холодной злостью, мгновенно рассеявшей уже окутавшую его в глазах прочих пассажиров ауру добродушной шутливости. — Раз я говорю, что лучше выйти — значит, лучше выйти. А если вы боитесь, что дождь подпортит ваш внешний вид, то напрасно — почему-то мне кажется, что кроме нас на вас теперь еще долго никто не будет смотреть.

Одновременно с его последним словом Света резко выпрямилась в своем кресле. Марина привстала, и ее рот округлился испуганным «о».

— Перестаньте, — с досадой сказал Борис, оглядываясь в поисках чего-нибудь, что могло бы сойти за зонтик, — женщины и так напуганы.

— Женщины? — Олег иронически хмыкнул. — Да я, по ходу дела, и сам подпуган.

Он повернулся, надвинул кепку на глаза и вышел в дождь. Виталий уронил сигарету и, не сказав ни слова, стремительно выбежал следом, по пути перепрыгнув через валявшуюся в проходе чью-то сумку. За ним вылетел Алексей, чуть не сбив Бориса, который, чертыхаясь, стаскивал с себя пальто, а потом, нервно толкаясь и переговариваясь, потянулись остальные. Рощина извлекла откудато большой прозрачный зонт и поманила Свету, тут же вцепившуюся в ее руку, словно испуганный ребенок. Уже на улице под зонтик нырнула и Логвинова.

— Мне нельзя намокать, — сказала она с легким раздражением и провела кончиком мизинца под нижней губой. — От дождя портятся волосы и кожа. В следующий раз обязательно поеду самолетом или поездом, хотя первого боюсь, а второго не люблю — меня в поезде страшно укачивает. Только автобусы и машины… но в автобусе я больше не поеду.

Ольга, презрительно скривив губы, вышла последней, прикрывшись своим френчем. Она шла быстро и уверенно, с силой впечатывая высокие каблуки своих полусапожек в асфальт и выбивая фонтанчики воды. Выражение ее лица было свирепым. Рушились все назначенные встречи, весь график летел к чертям — и все из-за чьей-то идиотской шутки. Удачное время выбрала сестра для своей свадьбы, ничего не скажешь! И свадьба-то была убогая, уж в любом случае не заслуживавшая того, чтобы ехать на нее из-за тридевять земель! Почему она села на эту развалину, почему не полетела самолетом?!

Одна из тонких бровей-усиков сдвинулась к переносице, и в презрительном изгибе губ появилось нечто, отдаленно напоминающее недоумение.

Почему она не полетела самолетом?

Она не помнила.

Или не знала?

Ольга нервно дернула плечом. Она не страдала провалами в памяти и все-гда в точности могла сказать, что делала, когда и объяснить подоплеку любого своего поступка, поскольку необдуманных поступков не совершала. По-чему же теперь она не может вспомнить, что заставило ее решить возвращаться в Волжанск именно автобусом? Это напугало ее.

Я проснулась в десять… я позвонила… я позавтракала… снова позвонила — Катьке, попрощалась, поздравила… мать что-то совала на дорогу — пирожки?.. сто раз ей говорила, что не ем никакого теста!.. такси… водитель идиот, тащится, как черепаха, всех пропускает!.. сигарета… господи, на какой свалке подобрали этот автобус, вонь и дребезжит, как… еще и ливень — здорово!..

Секундочку!

А где все остальное?!

Сигарета, а потом сразу же пробуждение в качающемся, наполненном выхлопными газами салоне.

Прочие пассажиры уже столпились перед автобусом, и идти до них было всего лишь пару метров, но женщине показалось, что она преодолела не меньше двухсот, да и шла минут десять. Рыжеволосая девушка стояла впереди всех, вскинув над собой руки с чужой курткой, и на ее лице застыло такое выражение, словно она вот-вот расплачется. Остальные, включая и водителя, сгрудились за ее спиной, молча глядя в одну точку, и выглядели так, словно их согнали сюда на расстрел. Только спец, щурясь от стекающих по лицу дождевых капель, крепко сжимал побелевшие губы, с трудом сдерживая вновь готовые вырваться наружу ругательства.

Ольга обернулась и замерла, моментально превратившись в удивительно гармоничную часть застывшей группы.

Никто из пассажиров не бредил и не был не прав, совсем недавно с пеной у рта доказывая, что автобус идет именно в тот город, куда было нужно каждому. И не был не прав, отстаивая город, из которого автобус отправился. В принципе, правы были все вместе и никто в частности. Табличка над ветровым стеклом, на которой, согласно всем правилам стояли пункты отправления и назначения автобуса, ясно это подтверждала.

Волгоград и Волжанск, Брянск и Смоленск, Валдай и Санкт-Петербург, Ростов и Краснодар, Самара и Киев, Пятигорск и Саратов, Воронеж и Тула, Москва… Все эти названия стояли на табличке, прописанные четкими черными буквами одно поверх другого лишь с легким смещением, как бы специально для того, чтобы прочитать можно было каждое, и в этой заботе чудилась особая издевка. Отдельно стояло только тире — длинное, жирное, рассекавшее странную печатную вязь на две части.

А дождь усиливался, капли все громче и все безжалостнее барабанили по податливым листьям замерших деревьев, по железной крыше автобуса, по курткам и непокрытыми головам растерянных людей, и этот монотонный, неживой звук только подчеркивал окутывавшую мокрую дорогу тишину, особую пустую тишину, протянувшуюся на многие километры, и каждый из стоявших перед заблудившимся автобусом вдруг с предельной остротой ощутил, насколько он одинок в этом незнакомом месте под холодным, бесконечным и равнодушным осенним дождем.

Автобус снова мчался сквозь ливень, но в его движении уже не было деловитой уверенности, он больше походил на отупевшее от погони, измученное животное, которое гонят вперед лишь граничащие с безумием остатки инстинкта самосохранения. Петр Алексеевич то прислушивался к звуку двигателя, озабоченно покачивая головой, то с отвращением поглядывал на раскачивавшиеся перед ветровым стеклом веселенькие яркие игрушки, но чаще всего его взгляд обращался к дороге, покорно ложившейся под колеса, пустынной и прямой, как стрела, и тогда в его глазах появлялось уже прочно пустившее там корни жалобное выражение.