Адвокат - Гришем (Гришэм) Джон - Страница 15

— На всю ночь?

— Как обычно. А вы можете уйти, когда пожелаете.

Делить сон с присутствующими не входило в мои планы.

Но и покидать церковь в одиночку было боязно.

Белый человек за рулем дорогой машины в пятницу ночью на безлюдной улице весьма сомнительного квартала? Я был очень далек от мысли испытывать судьбу — пусть даже снегопад прекратился.

— У вас есть семья? — возобновил я разговор.

— Да. Жена работает секретаршей в министерстве труда.

Три сына. Один в колледже, другой в армии. — Голос Мордехая дрогнул, и я не стал спрашивать о третьем. — Третьего мы потеряли десять лет назад. Его убили на улице.

— Простите.

— А у вас что?

— Женат, детей нет.

Впервые за последние часы я вспомнил о Клер. Как бы она повела себя, узнай, где я нахожусь? Мы всегда были слишком заняты, чтобы тратить время на что-то, хоть отдаленно похожее на благотворительность.

Клер наверняка пробормотала бы нечто вроде: «Он совсем рехнулся», — только и всего.

Плевать.

— Чем занимается ваша жена?

— Проходит хирургическую практику в Джорджтауне.

— Так у вас все впереди, не правда ли? Через пару лет вы станете компаньоном в известной юридической фирме, а ваша супруга — хирургом. Воплощенная Американская мечта.

— О да!

Неизвестно откуда взявшийся священник увлек Мордехая в угол кухни, приглушенно заговорил. Захватив несколько штук печенья, я направился к молодой женщине с детьми.

Она спала; голова ее покоилась на подушке, правая рука обнимала младенца. Ребята лежали под одеялами рядом, старший не спал.

Присев на корточки, я протянул ему одно печенье. Глаза мальчишки блеснули, он мгновенно сунул лакомство в рот.

Маленькое худое тельце, никак не больше четырех лет.

Голова матери соскользнула с подушки; женщина проснулась, взглянула на меня усталыми печальными глазами, заметила печенье, слабо улыбнулась, поправила подушку и снова задремала.

— Как тебя зовут? — шепотом спросил я малыша. Угощение сделало нас друзьями.

— Онтарио, — без всякого выражения протянул он.

— Сколько же тебе лет?

Паренек поднял четыре растопыренных пальчика, подогнул один, но после некоторого колебания распрямил.

— Четыре? — уточнил я.

Он кивнул и протянул руку за новым угощением. Мне стало приятно. Я дал печенье. Я готов был отдать ему все, что имею.

— Где ты живешь?

— В машине, — прошептал он.

До меня не сразу дошло, что это означает. О чем бы еще спросить? Впрочем, стоит ли? Печенье занимало его гораздо больше, чем разговор с незнакомцем. На три вопроса я получил три честных ответа. Они жили в машине.

Мне захотелось выяснить у Мордехая, как должен поступить порядочный человек, узнав, что целая семья живет в машине, однако вместо этого я продолжал сидеть и улыбаясь смотреть на Онтарио. Наконец улыбнулся и он:

— Яблочный сок остался?

— Разумеется. — Я пошел на кухню.

Мальчик в два глотка выпил первый стакан, я протянул ему второй:

— А как насчет благодарности?

— Спасибо. — Он раскрыл в ожидании печенья ладошку и получил его.

Я отыскал складной стул и сел подле семейства спиной к стене. В подвале было тихо, но иногда тишину нарушали стычки. Утех, кто не имеет собственной постели, сон редко бывает безмятежным. Время от времени Мордехай, осторожно пробираясь между спящими, утихомиривал буянов. Его массивная, внушающая страх фигура не вызывала желания вступать в пререкания.

Онтарио задремал; его головка склонилась к материнскому бедру. Я сходил налил себе кофе и со стаканчиком вернулся на стул.

Вдруг удивительно пронзительный, жалобный плач младенца заполнил подвал. Полусонная мать начала укачивать ребенка, от чего тот раскричался громче. Захныкали и трое детей постарше.

Не отдавая себе отчета, я подошел к женщине и с улыбкой, которая должна была завоевать ее доверие, взял у нее младенца. Мать не протестовала. По-моему, она была даже рада избавиться от крикуна.

Крошечное тельце почти ничего не весило. Я перехватил малыша поудобнее и тут обнаружил, что он совершенно мокрый. Я двинулся на кухню, уповая в душе на помощь Мордехая или кого-нибудь из подзадержавшихся добровольцев. Мисс Долли покинула подвал час назад.

Дойдя до плиты, я с радостным облегчением отметил, что более не слышу душераздирающего плача. Оставалось только найти полотенце либо сухую тряпку. С пальцев капало.

Где я нахожусь? Чем, черт возьми, занимаюсь? Что сказали бы друзья, увидев меня в подвале с чужим ребенком на руках, напевающим колыбельную и умоляющим Господа послать подгузник?

Неприятного запаха я не чувствовал, зато представлял, как десятки, сотни мерзких насекомых прыгают в мои ухоженные волосы с лежащей у меня на плече головки. На помощь пришел Мордехай, он включил в подвале свет.

— Какая трогательная картина!

— У нас есть пеленки? — прошипел я.

— По-большому или по-маленькому? — ликующим голосом осведомился он, направляясь к деревянному шкафу.

— Не знаю. Нельзя ли побыстрее?

Грин достал из шкафа упаковку памперсов, и я сразу передал ему уделавшееся чадо. На левом плече у меня расплывалось большое пятно. С поразительным самообладанием Мордехай уложил младенца на разделочный стол и снял промокшее тряпье. Дитё оказалось девочкой. Грин обтер ее полотенцем, заправил свеженьким памперсом и вручил мне.

— Вот вам ваша кроха, как новенькая, — с гордостью сказал он.

— Этому в университете нас не учили, — заметил я, бережно принимая малышку.

В течение следующего часа я расхаживал по подвалу с девочкой на руках. Когда она уснула, завернул ее в свою джинсовую куртку и осторожно положил между Онтарио и матерью.

Прошло три часа, как наступила суббота. Пора было возвращаться домой. Большего за один день моя внезапно встрепенувшаяся совесть вместить не могла. Выйдя на улицу, Мордехай поблагодарил меня и отпустил, раздетого, в ночь. «Лексус», покрытый толстым слоем снега, я отыскал там, где оставил.

Грин со ступеней церкви смотрел мне вслед.

Глава 9

С того момента как в четверг состоялось мое знакомство с Мистером, я не включил в подбивку для старой доброй фирмы ни единого часа.

На протяжении последних пяти лет я закрывал в среднем по двести часов в месяц, то есть по восемь часов шесть ней в неделю — за вычетом нескольких выходных. Время в буквальном смысле означало деньги, и потратить несколько часов впустую было непозволительной роскошью. Обнаружив отставание, что случалось весьма редко, я просиживал в офисе половину субботы, а иногда и воскресенья. При соблюдении графика ограничивался семью-восемью часами в субботу и почти бездельничал в воскресенье. Ничего удивительного, что Клер спасалась от одиночества медициной.

Лежа поздним субботним утром в постели и рассматривая потолок, я, подобно паралитику, не был в состоянии совершить даже простое движение. Мысль о необходимости встать и отправиться в офис вызывала страх. Эта бесконечная лента из розовых бумажек на рабочем столе! А записки от начальства, живо интересующегося моим здоровьем? А болтовня назойливых любителей почесать язык, их неизбежное «Как дела»? А искренняя (или лицемерная) тревога в вопросах друзей и приятелей? Но больше всего пугала сама работа. Все без исключения дела по антитрестовскому законодательству требовали терпения и чудовищного напряжения; толстенные папки с документами едва помещались на стеллажах. Результатом же адского труда являлось то, что одна безумно богатая корпорация поглощала другую, для чего легион юристов изводил тонны бумаги.

Пора признаться: я никогда не любил свою работу. Она являлась для меня лишь средством, а вовсе не целью. Крутясь в нашей сфере на износ, всякий поневоле станет докой, достигнет совершенства и рано или поздно добьется успеха — не важно, на поприще хитроумных уверток от налогов, в разрешении трудовых конфликтов или адвокатуре. Но кто, спрашивается, способен полюбить антитрестовское законодательство?