Чужеземец - Каплан Виталий Маркович - Страница 42

— Да… — горестно протянул старичок. — Что делать-то будем?

— А по древнему обычаю, — улыбнулся Архинзим. — Оскорбителя богов вывести за пределы села… — Он немного подумал и добавил: — Камнями побьём. Иначе дух его может вернуться и отомстить тому, от чьей руки наступила смерть. А камни — дело верное, тут уж не разберёшь, кто когда кинул.

— А неприятностей не будет? — пугливо поёжился Хунниаси. — Всё-таки свободный человек, писец, свидетельство вон… сам говоришь, похоже на подлинное…

— Какие неприятности, ты что? — жрец ощерил гнилые зубы. — Серьёзные люди, чью смерть стали бы расследовать, по дорогам пешком не ходят и ради пары лепёшек письма не пишут. Никто и не узнает, что забредал сюда такой.

— Ну, коли так… — решился Хунниаси. — Гуангири, Хайзару, вяжите негодяю локти.

А ты, Гиахиру, беги покличь народ. Это надо ж, какую змею пригрели…

Стоять к Алану лицом к лицу старичок всё же избегал. Вряд ли совесть грызла — скорее, просто сглаза опасался.

3

Качаться на волнах было приятно. Прямо как в детстве, на аттракционах в Бирюлёвском парке. Спиралью закрученная трасса, разноцветные машинки старинных моделей — «Нивы», «Лады», «Жигули» — красные, голубые, зелёные. Прямо как россыпь мелкой карамели, которая, по мнению бабы Гали, чрезвычайно вредна для зубов. Она и аттракционы не жаловала — попасть внутрь чудесной машинки стоило долгих препирательств, торговли, а в крайних случаях безудержного рёва, надсадного, с драматическими переливами. Дабы привлечь внимание прохожих к бессердечной бабушке. Иногда срабатывало.

И неслись «леденцы» к самому небу, к белым как пломбир облакам, и срывались в бездонные — метра в два — пропасти, и сладко замирало сердце, а по ушам начинали скакать мурашки. Такие уж были у него чувствительные уши.

Но эти, нынешние волны были не хуже. Даром что их нельзя увидеть в тёмном киселе, затянувшем вселенную — зато кажется, что тебя вращают и перекидывают чьи-то огромные тёплые ладони, и пахнет скошенной травой, в которой нередко попадаются спелые земляничины. А главное, когда взлетаешь на вершину, достигаешь высшей точки своей извилистой траектории — ты понимаешь, что стыдиться нечего, всё сделано правильно, во всяком случае, по максимуму из возможного. Значит, опасения отца Александра — это всего лишь банальная перестраховка.

В тот последний мартовский вечер они засиделись заполночь. Выл заполошный ветер, швырялся сухой снежной крупой в окна, в просветах между облаками изредка сочилась молочная лунность.

— Ну что, ещё по чайку? — отец Александр, не дожидаясь ответа, плеснул в чашку Алана заварки. Вновь пахнуло летним лугом — матушка Нина добавляла к стандартным индийским «слоникам» собственноручно собранные и высушенные травки.

— Вам к семи на раннюю Литургию, — напомнил Алан. — Может, завтра договорим? У меня, честно сказать, уже и голова гудит, и глаза слипаются.

— Ничего, я железобетонный, — серьёзным тоном сообщил отец Александр. — И вам, Алан, тоже придётся стать железным… если, конечно, вы окончательно решились.

— Окончательно, окончательно… — Алана уже начинали раздражать батюшкины оговорки, да и в сон действительно клонило. Позади остался многочасовой разговор, но, похоже, к финишу так и не пришли. Не до утра же сидеть. Ему-то ещё ладно, рано не вставать, от отпуска осталась целая неделя, а вот отец Александр гробит здоровье с основательностью муравья из басни.

— И тем не менее… По-моему, Алан, вы не до конца понимаете одну простую вещь.

Вам, наверное, кажется, что повернуть сейчас на попятный — это чуть ли не Христа предать. Думаете, что отказаться от нашего безумного проекта — значит впасть в великий грех? Да ничего подобного! Это только когда уже взялся за гуж, отговариваться поздно. А если вы сейчас передумаете, ну или, по крайней мере, отложите на будущее — ничего страшного не будет. Это не грех, а просто трезвая оценка своих сил.

— Однако вспомните евангельское, — прищурился Алан. — «…никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадёжен для Царствия Божия».

— Да не возложили вы пока руку, — улыбнулся отец Александр. — У вас и плуга-то пока нет, а только одни романтические намерения…

— Девять лет подготовки не в счёт? — Алан потянулся ложечкой в крыжовенное варенье. — Вы же помните, когда у меня возникла эта идея…

— Помню, — согласился священник. — Но в чём, простите, разница между вашей подготовкой и обычной работой учёного-исследователя? Что, не будь у вас идеи, вы не изучали бы местные языки? Не просматривали бы записи с наблюдательных спутников? Не собирали бы всякую смежную информацию? Алан, вы же учёный… да знаю, знаю, как ваш брат этого слова не выносит… ну, пускай будет «научник».

Вы же не «от сих до сих» на Станции работаете. Это же для вас основное… Так при чём тут какая-то специальная подготовка?

— Я, между прочим, не только за монитором сидел, — возразил Алан. — Я ещё и в спортзале каждый день до седьмого пота себя изводил. Сами же понимаете, каково там придётся гиподинамичному интеллигенту…

— Ну и что? — парировал отец Александр. — Общая физическая подготовка, в любом случае полезно… здоровому духу ничем не помешает здоровое тело. Вы же не основы диверсионной работы осваивали… где же ваш специфический плуг?

Алан невольно улыбнулся.

— Кстати, я и местный песенный репертуар освоил. Не исключаю вариант, что придётся зарабатывать на хлеб распеванием песенок. Слава Богу, со слухом и голосом всё в порядке…

— Да, — священник закатил глаза, — вот это уж плуг так плуг… А если серьёзно, — голос его уподобился наждачной бумаге, — плуг начнётся только в тот момент, когда вы окажетесь на поверхности. Не раньше. До того момента можно повернуть, и в этом не будет ничего стыдного. Представьте, что получится, если вы уже там, на Объекте, поймёте, что не готовы, что не потянете… что просто сами себя взяли на «слабо». Вот тут уже действительно плохо… Ведь как только начнётся проповедь — начнётся и ответственность, причём нешуточная. Вообще, даже сравнивать тут не с чем. Ведь вы там будете первым… и, скорее всего, единственным… Можете ведь всё испортить… Впрочем, сами прекрасно понимаете, мы ведь сто раз говорили.

Целую минуту никто не мешал ветру хулиганить.

— Да, сто раз, — ответил наконец Алан. — Всё я это прекрасно понимаю. Да, конечно, семь раз отмерь… а лучше семьдесят семь… Но так можно мерить ещё полвека. В какой-то момент надо просто взять и сделать. Это как в холодную воду нырнуть. Вот надо — и всё. И ныряешь. А если будешь стоять на берегу и анализировать… Я прекрасно понимаю, что подготовлен слабо. И человек я, сами знаете, мягко говоря, не святой, и богословское образование хромает, и характер не самый подходящий для таких дел… Но другим-то я уже не стану. Как ещё дальше готовиться? Всё, что можно было сделать, я сделал. Девять лет готовился. Через полгода кончается срок моего контракта и придётся возвращаться со Станции.

Попаду ли я туда снова? Так что сейчас — самый благоприятный момент.

Отец Александр молча потягивал чай из фаянсовой кружки, расписанной зелёными оленятами.

— Так значит, у вас вообще никаких родственников тут не осталось? — хмуро спросил он. — Ничто не держит?

— Обсуждали уже, — хмыкнул Алан. — Вы же все мои обстоятельства знаете. Ну, троюродная тётка есть, в Канаде живёт. Видел её один-единственный раз, ещё когда мама жива была, они с мужем приезжали к нам. Я тогда на первом курсе был… Да сейчас она, наверное, и не помнит обо мне. Уверяю — плакать не станет. Что же до отца… я знаю не больше того, что записано в свидетельстве о рождении. В молитвах поминаю, конечно. Как живого. А как оно реально… Честно скажу, давно уже и неинтересно.

Вновь помолчали, дав высказаться заоконному ветру.

— Знаете что, — оборвал паузу священник. — То, как вы рассуждаете — оно, конечно, логично. По человеческому рассуждению. Но мне кажется, что в этих наших с вами раскладах мы как-то вынесли за скобки Промысел Божий. С нашей точки зрения — момент благоприятный. А вы уверены, что Господь считает так же? Да, конечно, мы с вами много молились, и мы люди трезвые, понимаем, что ответ на молитву вовсе не обязательно должен быть эффектным… сны там, видения, откровения. Но всё же… Ну вот нет у меня глубокой внутренней уверенности, что пора. Нет и уверенности, что рано. Трудное дело…