Тайник теней - Грипе Мария - Страница 26

Я-то не понаслышке знакома с бедностью. Когда мы с мамой жили одни, нам часто приходилось совсем туго. Хотя нам и не довелось голодать, нередко случалось, что мы не могли свести концы с концами. И одно время мы долго жили в квартале, где наши соседи по-настоящему бедствовали. Нам часто приходилось оказывать помощь. Это не всегда легко и просто. Ведь нужно еще суметь не обидеть людей. Ингеборг со мной согласна. Нельзя просто ввалиться к ним домой, как будто тебя там только и ждут. У всех людей есть гордость. Мы с Ингеборг довольно много об этом сегодня говорили, и уж не знаю как, но я вдруг завела разговор о том времени, когда работала горничной. И о том, что мне приходилось чувствовать, прислуживая другим людям. Какую пользу мне принес мой актерский талант! Мне кажется, я никогда так хорошо не справилась бы со своей работой, если бы не обладала способностью «примерять» на себя образы других людей, когда в этом возникала необходимость.

Я все время старалась представить себя героиней какой-нибудь пьесы. Это вовсе не означает, что я с презрением относилась к себе. Я не считаю, что прислуживать другим – ниже моего достоинства.

Вовсе нет.

Напротив, я просто поражаюсь тому, в каком непривлекательном виде прислугу изображают в пьесах! Словно они не люди. Не живые характеры. А какие-то шаблоны. Типажи. Либо совсем бесцветные. Либо какие-то карикатуры, над которыми можно только смеяться. Причем это встречается во вполне серьезных пьесах. Наверное, для того, чтобы хоть как-то развеселить публику.

Это просто возмутительно! Нельзя исходить из того, что слуги – персонажи незначительные, что у них отсутствуют человеческие чувства! Что они всегда как бы в стороне. Где-то внизу. А не там, где действуют другие герои пьесы.

Помню фразу из моего детства:

«Детей должно быть видно, но не слышно. А прислугу – не видно и не слышно. Но должно быть заметно, что она существует!»

Другими словами – заметны должны быть лишь их услуги. Сами же они не представляют интереса. Поэтому слуги должны уметь быть невидимками.

Помню, меня это ужасно злило. Правда, я тогда не знала, что мне придется работать горничной. Но я как раз и была тем самым маленьким ребенком, которого не должно было быть слышно, но который должен был украшать дом.

Иногда мне кажется, что я никогда не решилась бы стать горничной, если бы в детстве не слышала этих слов. Они пробудили во мне дух протеста. И когда со временем я узнала, что мой собственный, хотя и незнакомый мне, отец ищет в дом прислугу, то просто не могла устоять перед соблазном.

Но, как я уже сказала, вовсе не из-за своего высокомерия я захотела играть роль служанки. Вместо того чтобы оставаться самой собой.

Нет, причиной тому был, естественно, мой отец – или, вернее сказать, мое отношение к нему. Только так я и могла справиться со сложившимся положением. Я просто-напросто играла роль и старалась делать это как можно правдоподобнее. Никто не должен был ни о чем догадываться, прежде чем я сама не захотела рассказать, кто я на самом деле. Так было задумано мной, и моя игра оказалась успешной, однако все равно вышло не совсем так, как я себе представляла. Этого я, разумеется, не рассказала Ингеборг. Но сообщила о себе гораздо больше, чем намеревалась. Она заинтересовалась моим рассказом, и незаметно, слово за словом, я рассказала ей о Берте и ее семье. Правда, о папе и моем родстве с ним я не обмолвилась ни словом. И очень много поведала ей о моей дружбе с Бертой. Это произошло совершенно спонтанно, и я сама чувствовала, как тепло я рассказывала ей о нас.

Я заметила, что Ингеборг вдруг как-то странно притихла, стала бросать на меня странные взгляды, и я переменила тему разговора. У нас была тысяча других тем, которые хотелось обсудить. Но когда я уже собиралась уходить, Ингеборг вдруг сказала:

– Твоей подруге Берте…

– Да-а?..

– Ты ей рассказывала обо мне?

Я изумилась.

– Нет. Когда бы я успела? Мы ведь общаемся всего несколько дней.

– А ты собираешься рассказать?

– С чего бы мне ей рассказывать?

– Ну я просто хотела спросить…

Она замолчала с каким-то странным видом. Я ничего не понимала. Неужели Ингеборг меня ревнует?

– Ты что, не хочешь, чтобы я рассказывала ей про нас?

– Поступай как знаешь, но…

– Что но?..

– Ты не могла бы этого не делать?

Я ответила не сразу. Она смотрела на меня вопросительно и наконец прибавила:

– Мне бы хотелось, чтобы наша дружба осталась между нами. Хотя бы до поры до времени.

Все это совсем не похоже на Ингеборг. Она не тот человек, который любит секретничать. Наоборот. Она очень откровенна. Я ничего не понимаю.

Что плохого в том, что я рассказала бы о ней Берте? Но у меня и нет потребности делиться с Бертой всем, что со мной происходит. Я могу и умолчать об этом. Единственное, что я не могу понять, так это почему Ингеборг так этим озабочена.

Как бы то ни было, я обещала молчать. Мне это ничего не стоит, я могу писать Берте и о других вещах. Однако этот разговор не выходит у меня из головы.

Меня поразило поведение Ингеборг, которое совсем ей не свойственно. Это можно было бы объяснить, только ревностью, но мне трудно в это поверить. Ингеборг просто-напросто не ревнива. Она щедра, великодушна. А что ты на это скажешь, Сага?

Твоя К.»

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

К Новому году погода вдруг резко меняется. Становится дождливо и ветрено. По небу несутся огромные тучи. Хлещет дождь, в трубах завывает ветер. Весь снег сходит. Кладбищенские ангелы тают прямо на глазах. Ингеборг и Каролина молча наблюдают за их кончиной.

В остальном погода их мало беспокоит. Время от времени они выходят на прогулку и пытаются разыскать пропавшие санки Ингеборг, но так и не находят. «Ну и бог с ними!» – говорит Ингеборг.

– Хорошо, что у нас было какое-то дело. А то вообще никогда бы не вышли на улицу в такую погоду.

Они сходили и в театр – на «Гамлета» и «Белого лебедя», – и, как обычно, их мнения разошлись, особенно по поводу Офелии. Каролина никак не может ее понять.

– Это роль, которую я всегда буду бояться как огня! – говорит она.

А Ингеборг считает, что это просто изумительная роль.

Каролина окидывает подругу критическим взглядом.

– Я не могу представить тебя в роли Офелии! В роли Белого лебедя – да, но не в роли Офелии. И слава богу! Никакая ты не Офелия.

Она сама слышит, как звучит ее голос – жестко, осуждающе; впервые разногласия между ними достигают такого накала, но Ингеборг берет себя в руки. Она немного обижена, но еще больше обескуражена.

– Тебя послушать, так случилась бы катастрофа, если бы я вдруг получила роль Офелии! Но не стоит волноваться. Вряд ли мне так повезет. А вот тебе – напротив! В один прекрасный день ты обязательно сыграешь Офелию, вот увидишь! Может быть, даже на национальной сцене!

Она говорит это, чтобы смягчить тон разговора, но ее слова оказывают противоположный эффект. Каролина еще больше распаляется.

– Ты же слышала, я не хочу эту роль! Офелия мне противна!

– Ну это уж слишком!

Ингеборг испугана. Она никогда не видела Каролину в такой ярости. Глаза почернели и мечут молнии. Голос становится визгливым. Каролина это понимает, она сама отлично знает, что вид у нее далеко не привлекательный, но не может совладать с собой.

– Знаешь что, скорее я вообще откажусь от театра! Целиком и полностью! Никто не заставит меня играть Офелию!

– Никто и не собирается тебя заставлять.

Ингеборг берет Каролину за руку и легонько встряхивает ее.

– Что-то ты совсем на себя не похожа. Что в самом деле происходит?

Тяжело дыша, Каролина замолкает.

Теперь понятно! Ингеборг совершенно права. Дело вовсе не в Офелии. А в Лидии…

В той картине из ее покоев в Замке Роз, которую никто не должен был видеть… Аксель Торсон спрятал ее за шкаф. Но Каролина все равно нашла ее и не могла от нее оторваться. Картина была просто отвратительна и потрясла ее до глубины души. Тогда Каролина только что узнала о том, что Лидия – ее мать, и пошла в ее покои, чтобы побыть в одиночестве и все обдумать. Она оказалась там впервые в жизни. И вдруг наткнулась на эту картину!