...И белые тени в лесу - Грипе Мария - Страница 1

Мария ГРИПЕ

...И БЕЛЫЕ ТЕНИ В ЛЕСУ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

– Ты мне не доверяешь? Как же так?

Каролина говорила напряженным шепотом. Мы уже перемыли всю посуду и стояли рядышком в буфетной. Я помогала Каролине проверять хрусталь, чтобы на бокалах, которые мы ставили обратно в шкаф, не было ни одного отпечатка.

Она взяла очередной бокал и подняла на свет.

– Нужно верить старшей сестре. Неужели ты не понимаешь?

Все это время я пыталась заглянуть ей в глаза. Каролина улыбалась, но упорно избегала моего взгляда. Мы словно играли в кошки-мышки: стоило мне отвернуться, как Каролина быстро взглядывала на меня, а когда я поворачивалась – пряталась.

Она поставила бокал в шкаф и взяла следующий.

– Я всегда справляюсь с ролью, ты ведь знаешь. Я – прирожденная актриса.

– Но я-то нет!

Это прозвучало сердито, но Каролина, казалось, ничего не заметила.

– Всему можно научиться, если нужно. Уж поверь, я-то знаю, что говорю! И знаю, что делаю!

Ее глаза проказливо блеснули, и она рассмеялась, по-прежнему стараясь не глядеть мне в глаза,

– Мы ведь подруги… – добавила Каролина. Эту фразу она повторяла по нескольку раз на дню, почти как заклинание. Я находила это странным, потому что, по правде говоря, мы словно ускользали друг от друга. Неужели она этого не замечала? Неужели она не видела, что иногда я в ней сомневаюсь? Конечно, видела. И, должно быть, поэтому говорила, что я должна доверять ей. Но если бы Каролина хоть раз сделала шаг мне навстречу!

– Только не смотри такой букой, дружище! Ведь жизнь у нас такая замечательная!

– Замечательная? Это вранье ты называешь замечательным?

– Тихо! Кто-то идет!

За дверью послышались шаги, я схватила бокал и принялась тереть его. В комнату заглянул папа, рассеянно огляделся по сторонам.

– Вы не видели, куда я положил газету?

– Да, господин!.. Одну минуту.

Каролина сделала книксен и, отложив тряпку, двинулась в другую комнату. Папа исчез вслед за ней. Я осталась на месте. Было слышно, как Каролина ищет газету и, найдя ее почти сразу, вручает папе. Я так ясно видела, как она жеманится, что почти взбесилась. Эти дурацкие книксены-реверансы перед мамой и папой, к месту и не к месту, – откуда только у нее взялась эта привычка? Вначале Каролина так себя не вела. Тогда я как раз обратила внимание, насколько экономно она расходует реверансы, и сразу почувствовала к ней уважение.

Но с той минуты, как я узнала, что мы сводные сестры, Каролина стала держаться иначе. Ведь теперь у нее появился зритель, готовый аплодировать исключительному актерскому мастерству, с которым она исполняла роль горничной в нашем доме. Ее просчет состоял лишь в том, что волей-неволей мне приходилось подыгрывать ей в этой пьесе. Я не могла быть просто публикой, и Каролине следовало это понять. Даже трудно выразить, как я жалела, что позволила вовлечь себя в эту игру.

Для Каролины все, конечно, складывалось прекрасно. Ведь она знала, что идет горничной в дом собственного отца и прислуживает собственным брату и сестрам, в то время как никто из нас – даже папа – и не догадывался, кто она такая. С самого появления в нашем доме она играла роль и осваивалась в ней все больше и больше.

Мне, напротив, с каждым днем становилось все невыносимей видеть, как та, которая была моей сестрой, хлопочет по дому, приседает в реверансах и изображает покорность. Казалось, ей доставляло удовольствие смотреть на мои мучения.

Никто из домашних ничего не знал. Каролина открылась только мне. Но все мы сразу, с первой же минуты, почувствовали в ней какую-то загадочность. Она была так не похожа на всех горничных, которые перебывали у нас в доме! Мы, дети, ее обожали. Мой брат, Роланд, тут же влюбился. Надя – младшая сестра – не чаяла в ней души, да и сама я очень скоро почувствовала, что, по какой-то непонятной причине, не могу больше без нее обходиться.

Мне все время будто нужно было добиваться ее признания. Любой ценой добывать доказательства того, что в ее глазах я чего-то стою. Если же таких доказательств не находилось, то я теряла уверенность в себе и целый день могла бродить как неприкаянная. Раньше я ничего подобного не испытывала.

А потом я узнала, что мы сестры, точнее – что у нас общий отец. Это стало известно случайно. Каролина ничего не собиралась мне рассказывать и впоследствии всячески это подчеркивала. «Ты сама произнесла это слово», – уверяла она. Что ж, так оно и было.

Каролина просто сказала, что ее отец жив. Что она знает, кто он и где живет. Но отказалась назвать его имя. Что на меня тогда нашло, я не знаю, но неожиданно для самой себя я прошептала:

– Это наш папа, да?

Помню, что Каролина отвернулась и ничего не ответила.

– Каролина, скажи, это наш папа? – повторила я. Слова, которые последовали за этим, стерлись у меня из памяти, бесспорным остается лишь то, что тогда я уверилась в своей правоте – в том, что у меня и у Каролины общий отец. Мой папа.

Множество противоречивых чувств проснулись во мне в ту минуту, но радость затмила все: быть сестрой Каролины казалось мне чем-то вроде знака отличия. Поначалу она, конечно, настаивала на том, что мы сестры только наполовину, но я не хотела ничего знать: она была моей сестрой, и точка!

Но ведь она также приходилась сестрой Роланду и Наде. И мы не могли забывать об этом. Разве они не имели права узнать правду?

А папа?.. Я считала, что больше нельзя держать его в неведении, нельзя, чтобы он относился к Каролине иначе, чем к нам, своим детям! Необходимо открыть ему, что наша новая горничная – его дочь. Нужно рассказать ему об этом немедленно!

Но Каролина ничего не желала рассказывать. Она никак не хотела понять, что остальным до этого тоже есть дело.

– Пойми, не могу же я испытывать ко всей семье те чувства, какие испытываешь ты, выросшая в этом доме, – сказала она. – Это твоя семья, но я ее своей не считаю.

Я пыталась спорить и напомнила, как много она значит для Роланда и для Нади.

– Вот видишь! Тем более мы должны молчать! – воскликнула Каролина.

Кто знает, будут ли они так же ее любить, когда узнают, что она их сестра. Каролина была неумолима, и все мои доводы оказались напрасны.

– Ты и обо мне немного подумай, – продолжала она. – Представь, у меня ведь прибавится целых две сестры и один брат, а у тебя – только сестра. Совсем другое дело.

Когда-нибудь в будущем она, наверное, сможет посвятить в тайну и остальных, но не теперь. Пока ей достаточно и одной сестры.

Тут Каролина коротко рассмеялась, но потом снова стала серьезной.

– Есть ведь еще кое-кто, о ком ты, кажется, совсем забыла. Что, по-твоему, скажет госпожа?

«Госпожа» – это моя мама, которая не была мамой Каролины и, разумеется, как и мы все, ничего не знала. Каролина права, ради мамы мы должны все тщательно взвесить.

Но с другой стороны, рано или поздно правда выйдет наружу. И тогда я бы не хотела оказаться на мамином месте и узнать, что меня обманывали столько времени. Я считала, что рассказать ей все должен папа. Мама очень любила Каролину и, наверное, смогла бы понять…

– Глупости! – безжалостно перебила Каролина. – Не будь ребенком. Если она узнает, что господин… да тут такое начнется! Неужели ты не понимаешь?

Она вздохнула. Я не нашлась, что ответить. Меня всегда больно задевало, когда Каролина называла родителей господином и госпожой. Она делала это с особой интонацией, чуть насмешливо, и в глазах у нее появлялся странный блеск. Мне это было неприятно.

– Ты можешь хотя бы папу не называть господином!

– Почему?

– Потому что он твой отец!

– Замечательно! – Каролина вытаращила на меня глаза. – Берта, милая, ты, кажется, слишком много болтаешь. Иногда не мешает поработать и головой!

– Не называй меня Бертой! Ты ведь знаешь, я этого терпеть не могу!

Она взглянула на меня с ухмылкой, я покраснела. От злобы и сознания собственного бессилия кулаки у меня невольно сжались. Каролина тряхнула головой и, смиренно вздохнув, сказала, будто по заученному: