Ботфорты капитана Штормштиля - Астахов Евгений Евгеньевич - Страница 17

Пройдет час, и первые лучи солнца осторожно перешагнут через синие заборы гор. Они скользнут по рыжей черепичной голове города и окунутся в море. Приоткрыв ставни, люди в щелки будут смотреть, как идет по пустынным, непривычно тихим улицам полк комиссара Таранца. Покачиваются пыльные буденовки, темнеют потные, впалые бока усталых лошадей, мечется в жару девочка с золотыми волосами.

— Эй вы, черти лысые! — крикнет, привстав на стременах, молоденький боец. — Где у вас тут доктор живет? Помрет девчонка-то...

И тогда откроются ставни и окна, и люди, перебивая друг друга, начнут объяснять парню, где живет доктор со смешной фамилией Докторский, очень хороший, очень знаменитый в городе доктор, который лечит все болезни и не берет с бедных денег. Очень смешной доктор.

— Он всех называет непонятным словом «коллега». Не знаем — ругает, не знаем — хвалит...

Парень поскачет во весь опор. Кривая шашка будет бить лошадь по вороному крупу.

Доктор отбросит с Олиного лица слипшиеся от пота золотые волосы, тронет лоб прохладной мягкой ладонью. Потом пощупаст железы, оттянет нижнее веко, осторожно надавит на печень и скажет недовольным, ворчливым голосом:

— У нее, коллега, самая отвратительнейшая малярия, да-с. Тропическая форма. Вы понимаете, что сие означает, милостивый государь?

Парень поймет одно — комиссаровой Олюхе сильно плохо. И еще подумает: не контра ли этот черт лысый, этот доктор? Но вспомнив, как говорили люди, будто тот бесплатно лечит бедных, успокоится.

— Везите ее ко мне, коллега, — ворчливо скажет доктор. — Ей необходимо продолжительное лечение и не на телеге, а в клинических условиях. Безобразие!..

Но все это случится потом, утром, когда солнце перебросит наконец длинные ноги своих лучей через синие заборы гор. Не дождавшись его, оттолкнет от скал фелюгу капитан Борисов, чтоб никогда больше не вернуться к проклятому им берегу. Потушены фонари и окна в домах, не светят маяки, непроглядная тьма охватывает капитана. Только светлячками вспыхивают выстрелы — это личная охрана бывшего жандармского ротмистра князя Дадешкелиани пытается остановить уходящую от берега фелюгу.

Южный ветер разгоняет волну, бросает суденышко в крен, Сжимая в руках мокрые шкоты, плывет через ночь капитан, повернувшись спиной к розовой полоске занимающейся зари...

Волны наотмашь бьют в скалы, рокочет галька.

А в кабинете «правительственного комиссара» Макацария надрываются телефоны:

— Предоставьте мне машину, господин Макацария!..

— Каюту!.. Ну, хотя бы место на палубе. Я заплачу английскими фунтами...

— У вас же есть личный катер! Вы не смеете мне отказывать! ..

— Распорядитесь насчет фаэтона или, на худой конец, двуколки... Как вам не совестно, мы же были друзьями!..

К черту! Думайте о себе сами! Какие каюты, какие пароходы? Команды разбегаются, к каждому матросу нужно приставлять по конвоиру. Конвоиры тоже бегут. Фаэтонщики угнали своих лошадей в горы. Идите вы все к черту! Последняя ночь, пусть каждый сам думает о себе!..

Ветер разносил по кабинету бумаги. Они метались над лохматым синим ковром, словно чайки над сморщенным бурей морем. Открытые чемоданы, как челюсти настороженных капканов. В них богатая приманка — теплый свет соболиного меха, золотые кружева иконных риз, свернутые в трубки шершавые холсты старинных картин.

Звонили телефоны, но «правительственному комиссару» было не до них — хватало собственных забот. Этот старый крот Караяниди уже отбыл восвояси, бросив и «Цесаревича», и все, что осталось в пакгаузах. Какое богатство пропадает! Может, удастся хоть какую-то часть перебросить через границу на повозках? Раз Караяниди бежал, значит, Макацария может распоряжаться этим добром по своему усмотрению, Целиком и полностью, а не ради каких-то жалких двадцати процентов, да еще франко-Трапезунд.

Неожиданно чья-то горбатая, остроголовая тень легла на белые шелковые шторы. Макацария замер от недоброго предчувствия, потом медленно обернулся.

— Что ты так испугался? Разве не узнал меня? — Человек в сером, расшитом тесьмой кабалахи стоял в дверях, заслонив их своими широкими плечами.

— Дурмишхан?! Э, кто там?! Сюда!..

— Там уже никого нет. Мы с тобой одни. Почему так дрожит твоя рука? Разве она дрожала, когда ты убивал женщину?

— Клянусь богом, это не я, Дурмишхан! Это совсем другие люди!

— У нас разный бог, Макацария. Я не молюсь твоему богу. А ты можешь молиться ему, если хочешь. Только поспеши, это последняя ночь.

— Что ты делаешь? Убери свой дамбач*! Я скажу тебе, где мальчишка этого проклятого капитана, из-за упрямства которого столько бед свалилось на наши головы. Я скажу, где мальчишка! Только убери дамбач!

— Я без тебя знаю, где. Уже не там, где ты думаешь. Твои люди продажны, как и ты. Мальчик в моих руках.

— Дурмишхан! Бриллианты! Крупные, как орехи! Ты таких ни разу не видел. Я отдам тебе! Опусти дамбач! Они хорошо спрятаны; если ты убьешь меня, тебе никогда не найти их! А-а-а-а! ..

Зажатый в тиски ночи, плыл капитан, повернувшись спиной к разгорающейся заре. На берегу не осталось никого. Все убиты. Зачем ему этот берег мертвых? Он плыл сквозь ночь к невидимой чужой земле, и соленые брызги, а может, слезы забивались в его спутанную ветром бороду. Много лет он будет водить чужие корабли по чужим водам к чужим портам. Нигде, на всей громадной земле, не будет у него родной гавани, той, в которой ждут и любят. Он умрет от тоски и рома, и на тихом кладбище в Солониках ляжет на чужую землю тяжелая базальтовая плита.

И больше ничего, если не считать бронзового якорька, вмурованного в базальт чуть пониже надписи...

Дурмишхан Халваши спешил. Он несся по улицам безлюдного города стремительно и бесшумно, словно большая ночная птица. Мягкие чувяки едва касались булыжной мостовой,концы башлыка развевались за спиной, как крылья. Быстрее, быстрее в Старую гавань! Одна весть обожжет болью сердце капитана, зато другая согреет его. Мальчик жив, такой красивый мальчик Ваня. Глаза совсем как два аквамарина, что на браслете у Ники. Э, браслета нет! Браслет он отдал. И пять колец, и брошь, и серьги с персидской бирюзой, и золотой кулон. Он отдал бы этим собакам еще столько же и сто раз по столько. Разве золото может быть дороже жизни и счастья друга? Пусть не увидит внуков тот человек, который думает так!

Мальчик жив! Мальчик жив! Ники надежно спрячет его до утра, а утром уже нечего будет бояться.

У входа в Старую гавань горланили пьяные охранники. «Цесаревич» стоял у причала, навалившись на него черным, давно не крашенным бортом. Окна кают-компании ярко светились — это офицеры охраны пили шампанское прямо из горлышек, швыряя пустые бутылки в зеркала. Пропадай все пропадом — последняя ночь!..

Дурмишхан перепрыгнул через ограду и, обогнув пакгаузы, побежал вдоль берега. До скалы, к которой была причалена фелюга, оставалось с полсотни сажен, не больше.

— Ала-ла! — крикнул Дурмишхан. — Это я, капитан, это я!

В ответ вспыхнул выстрел. Будто кто-то чиркнул спичкой.

— Это я!..

Пули цокали по камням и с воем уносились в небо. Слева пули, справа пули. Они жалили, как слепые от ярости осы. Все равно кого, лишь бы ужалить. Плохо, когда не видишь врага в лицо, а только слышишь треск его маузера.

Хороший маузер у князя Дадешкелиани. Рукоятка богато отделана серебром. И очень точный бой. Очень точный...

— Будь ты проклят, князь!.. Хорошо стреляешь. Молодец!.. Будь ты проклят!..

Дурмишхан лежал, уронив руки на мокрую соленую гальку. За спиной у него было море, последний и верный друг, Только море. И в нем, затерявшись во тьме, шла к чужим берегам «Ника», быстрая, словно крохаль, фелюга бывшего контрабандиста Халваши...

Тошка плачет, он сбрасывает с себя горячие стеганые одеяла.