Том 6. Письма 1860-1873 - Тютчев Федор Иванович - Страница 35

Tout à toi.

Петербург. Суббота. 9 апреля 1866

Моя милая дочь. — Продолжаю… опустив вступление… Главной заботой последних дней был состав следственной комиссии, члены которой демонстрировали младенческую неосведомленность в вопросе, грозившую серьезно навредить делу… Опасались, что, пройдя через их чистые и целомудренные руки, событие 4 апреля сократится до размеров частного случая, до отчаянного поступка одержимого человека, не связанного ни с чем и, в особенности, с существом ситуации, поскольку этим честным людям не свойственно видеть существо в чем бы то ни было, — все эти слишком существенные опасения взяли верх, и вчера дело было передано в руки незаменимого Михаила Муравьева… dura necessitas,[22] которая кое-кому окончательно откроет глаза на гнусность содеянного. До сих пор покушавшийся держался героем, сохранял присутствие духа и даже выказывал при случае игривую насмешливость по отношению к своим простодушным собеседникам… Так, на вопрос о том, кто внушил ему его преступный замысел, он отвечал, что был вдохновлен чтением статей Каткова, присовокупив, что он вообще придерживается мнений этого почтенного писателя… Он словно старается подтвердить обоснованность предостережения, которое недавно сделал «Московским ведомостям» г-н Валуев. Полисадов своим посещением также ничего не добился. Тот сразу прервал его благочестивые увещевания, заявив, что все это он когда-то прекрасно знал, да давно забыл… Словом, тех немногих сведений, которые пока до меня дошли, мне достаточно, чтобы точно определить для себя его нравственные истоки, какова бы, кстати, ни была его национальная принадлежность… Это совершенный продукт нигилизма, уставший от пустопорожней болтовни своих единомышленников и решивший хоть раз перейти к действию… Каковое обстоятельство, однако, не исключает того, что он, наверное, был подослан, и в этом случае собственное его стремление вполне отвечало возложенной на него миссии. Говорят, будто в самый день покушения тридцать или сорок лиц польского происхождения спешно выехали из Петербурга, воспользовавшись совершенно естественной растерянностью полиции, которая забыла закрыть заставы. — То, что у преступника был найден яд, по-моему, также указывает скорее на то, что речь идет не о фанатике-одиночке, которому незачем прибегать к подобной предосторожности из опасения проговориться, поскольку он отвечает только за себя… Словом, пока из всего этого тумана видна только рука, но она, безусловно, является принадлежностью чего-то. Хуже то, что в высших сферах, увы, недостаточно убеждены, что рука эта — часть целого организма, целого безымянного мира чувств, идей и доктрин, который власти долгое время высиживали, укрывая собственным крылом, словно доверчивая гусыня — яйцо крокодила. — Не сомневаюсь, что в любом учебном заведении Петербурга найдутся в эти дни один, два, а то и три наставника, которые, говоря с некоторыми из своих учеников, постараются изобразить виновника события 4 апреля мучеником, страдающим за святое и благородное дело… Можно ли говорить о солидарности между этими людьми и официальными лицами, стоящими на верхних ступенях административной лестницы?.. Юридически такой солидарности, конечно, нет, не в обиду Каткову будь сказано, но есть между ними солидарность нравственная, в том смысле, что безразличие, отсутствие веры и убежденности у одних открывает другим простор для ярой пропаганды. Так пассивное неверие помогает развиваться неверию активному. — Ах, дорогая Анна, сколько дельного по поводу нынешних событий мог бы сказать твой муж, и как досадно, что он сейчас вынужден молчать…

Что касается дела Каткова, то вот в каком оно положении… Долгое время «Московские ведомости» своей непочтительной резкостью нарушали покой олимпийца Валуева (прозванного Периклом). Несколько раз он пытался хмурить брови, но тщетно. — Наконец какая-то неведомая капля переполнила чашу его гнева, и по поводу статьи, в которой повторялась только сотая доля сказанного ранее, он, вопреки мнению всего Совета, за исключением двух его членов, метнул свое первое предостережение. Не следует, однако, думать, что он обрушился на теории, на политику Каткова… до этого он не снизошел бы… нет, он вел себя, как султан, как падишах, который выходит из состояния величественного покоя, чтобы сделать внушение слишком беспокойному вассалу… Но, к сожалению, расчет был сделан без хозяина, он не думал натолкнуться на открытое сопротивление, на отказ опубликовать предостережение и на крепкий удар палкой по руке, которая было протянулась, чтобы наложить взыскание. Столь тяжкое оскорбление, столь явное неповиновение официальным властям вывело из себя моих коллег по Совету, и на последнем заседании они дошли в своем возмущении до того, что предложили сделать второе предостережение. Это было как раз 4 апреля — главное событие дня утихомирило эти разбушевавшиеся страсти, и даже самым тупоумным из нас пришлось признать, что сейчас не время нападать на «Московские ведомости»… Это — признание собственной несостоятельности, но те, у кого оно было вырвано ходом событий, никогда этого не поймут. Не премину сообщать вам обо всем, что за этим последует… Пока же шлю дружеские приветствия твоему столь мне любезному мужу, которому непременно сообщу о результатах шагов, предпринятых мною по его поручению. — А насчет журнала: почему он не обратится к какому-нибудь московскому издателю? — Прости, милая моя дочь, до скорого свидания.

Весь твой.

Георгиевской М. А., 12 апреля 1866

С.-Петерб. Вторн. 12 апреля

Вчера получил письмо, моя милая, добрая Marie, и спешу — поблагодарить вас за него… Да подкрепит вас Господь Бог и помилует… Не унывайте, не падайте духом… Хотелось бы не писать к вам все это, а высказать живым языком — и поверьте, не много слов нужно мне было бы, чтобы убедить вас в моем полном, неизменимом сочувствии.

В первых числах мая мы непременно увидимся в Москве, и если бы вам недостаточно было главного ручательства, т. е. желания видеться с вами, то вот и другие, как, напр, то обстоятельство, что Аксаков в мае месяце уезжает в Самару.

Благодарю вас за память о Дарье. Ее положение все то же, т. е. самое грустное и жалкое. Не то чтобы болезнь грозила опасностию — но жизнь-то сама становится невыносимою. Сегодня день ее рождения, который, с прошлого года, сделался днем траурным, а в нынешнем году будет праздноваться в Зимнем дворце, под влиянием самых тревожных и грустных впечатлений. Вчера, у Феоктистовых, встретил я приезжих из Москвы, из рассказов которых видно, что настроенье умов в Москве ничем не уступает тому, которое здесь между нами, очевидцами события… Назначение М. Н. Муравьева и в Москве, вероятно, всех порадовало и успокоило. Ему удастся, можно надеяться, обнажить корень зла, — но вырвать его из русской почвы — на это надо другие силы… И случайным, конечно, совпадением событие 4 апреля вяжется с делом «Моск вед». Это также было своего рода предостережение, но более серьезное и лучше мотивированное и данное уже не нами — а нам, самоуверенным раздателям необдуманных предостережений… Слишком явно стало, на чьей стороне правда и понимание вопроса и кому была бы на радость всякая мера, могущая повлечь за собою закрытие «Московских ведомостей», — но с тем же полным убеждением все люди, серьезно сочувствующие этому направлению, жалеют, что Катков без малейшей нужды ослабил несколько свою позицию непомещением предостережения, — это также факт неоспоримый и вне вашей среды не подлежащий ни малейшему сомнению… Как глубоко хватит реакция, вызываемая послед событием, будет зависеть от тех открытий и обличений, кот воспоследуют. Пока кн. Долгоруков дал своим примером спасительное указание. — Но… довольно. Все время говоря о постороннем, я думал о вас — и многое, многое думал… Господь с вами.