Том 6. Письма 1860-1873 - Тютчев Федор Иванович - Страница 31

Москва. Среда. 12 января 1866

Итак, свадьба Анны, эта свадьба, из-за которой было столько волнений, стала, наконец, свершившимся фактом… Как же мало места занимает в реальности все, что разрастается в мыслях до невероятных размеров, будь то в предвкушении или позже в воспоминаниях! — Сегодня утром, в 9 часов, я отправился к Сушковым, где нашел всех уже на ногах и во всеоружии. Анна только что окончила свой туалет, и в волосах у нее уже была веточка флердоранжа, столь медлившего распуститься… Еще раз мне пришлось, как в подобных обстоятельствах всем отцам — давно ушедшим, настоящим и будущим, держать в руках образ, стараясь с такой же убежденностью исполнить свою роль, как и в прошлом году. — Затем я проводил Анну к моей бедной старой матери, которая удивила и тронула меня остатком жизненной силы, проявившейся в ней в ту минуту, когда она благословляла ее своей иконой знаменитой Казанской Божией матери. Это была одна из последних вспышек лампады, которая скоро угаснет… Затем мы отправились в церковь: Анна в одной карете с моей сестрой, я сам по себе следовал за ними в другой, и остальные за нами, как полагается… Обедня началась тотчас по нашем приезде. В очень хорошенькой маленькой церкви собралось не более двадцати человек… Было просто, достойно, сосредоточенно… Во время церемонии венчания мысль моя постоянно переносилась от настоящей минуты к прошлогодним воспоминаниям… Когда возложили венцы на головы брачущихся, милейший Аксаков в своем огромном венце, надвинутом на лоб, смутно напомнил мне раскрашенные деревянные фигуры, изображающие императора Карла Великого. Он произнес установленные обрядом слова с большой убежденностью, — и я полагаю, или, вернее, уверен, что беспокойный дух Анны найдет, наконец, свою тихую пристань. — По окончании церемонии, после того как иссяк перекрестный огонь поздравлений и объятий, все направились к Аксаковым, я — в карете Антуанетты, и по дороге мы не преминули обменяться грустными мыслями о бедной Дарье.

Обильный и совершенно несвоевременный обед ожидал нас в семье Аксаковых, славных и добрейших людей, у которых, благодаря их литературной известности, все чувствуют себя, как в своей семье. Это я и сказал старушке, напомнив ей о ее покойном муже, которого очень недоставало на этом торжестве. Затем я попросил позволения уклониться от трапезы, ибо с утра испытывал весьма определенное и весьма неприятное ощущение нездоровья… Иван, только что вернувшийся, уверяет, что он более чем преуспел в стараниях заменить меня за столом. — Начинает смеркаться, и я вынужден кончить. Я ощущаю те же сумерки во всем моем существе, и все впечатления извне доходят до меня подобно звукам удаляющейся музыки. Хорошо или плохо, но я чувствую, что достаточно пожил, — равно как чувствую, что в минуту моего ухода ты будешь единственной живой реальностью, с которой мне придется распроститься!

Георгиевской М. А., 2 февраля 1866

Петерб. Середа. 2 февраля

Благодарю вас, милая Marie, за письмо. Вы, конечно, догадались, почему я замедлил ответ. — Письмо ваше пришло в самый разгар событий. Прошлое воскресенье, т. е. 30 генваря, Marie Бирилева в семь часов вечера родила дочь — и, кажется, благополучно. По крайней мере до сих пор состояние ее удовлетворительное. Но сегодня только еще третий день, и я знаю по опыту, как в подобных случаях следует остерегаться слишком рано торжествовать победу. Что усилило тревогу, неразлучную с подобным происшествием, это то, что за два дня до оного бедный Бирилев испытал, весьма неожиданно, два довольно сильные припадка, свидетельствующие о неослабном, вопреки всем лекарствам, продолжении болезни. Теперь он опять поправился — и возвратился, по-видимому, в свое прежнее положение. Но повторение припадков, без всякой осязаемой причины, все-таки весьма не отрадно…

Все эти известия — хорошие и дурные — передайте милой нашей Анне Алексеевне, на которую, как вы видите, я торжественно предъявляю свою долю права. Впрочем, и то сказать, такая симпатичная натура, какова она — всем сродни…

Отчего вы сомневаетесь в моем приезде в Москву будущей весною? Я, по крайней мере, не сомневаюсь.

Касательно дел ваших я преисполнен какого-то смутного усердия, которое меня просто бесит своею бесплодностию. Мне кажется, что другой на моем месте давно бы что-нибудь придумал и устроил… Я говорил с Деляновым о слухах, сообщенных мне вами по поводу Вышнеградского. Он им плохо верит… От оседланного дурака трудно ожидать, чтобы он сам собою сбросил седока…

Здесь после сенатск выговора двум одесским гласным, о котором, как слышно, уже сожалеют — ничего нового, годного для сообщения, не имеется, — следственно я и заключу на этот раз письмо заявлением, далеко не новым — каким бы вы думали?

Детей обнимаю. Ал Ив мой усердный поклон.

Ф. Т.

Георгиевскому А. И., 15 февраля 1866

С.-Петербург. 15 февраля 66

На этот раз к вам обращаюсь с письмом моим, друг мой Александр Иваныч. — Прежде всего поговорим о ваших личных интересах и отношениях. Делянов обещал мне положительно при первом свидании с Свечиным расспросить его касательно предполагаемых изменений в управлении здешних женских гимназий и хлопотать за вас, если представится к этому случай… Делянов поручил мне даже передать вам уверение, что он имеет вас постоянно в виду и не упустит первой возможности, которая представится для определения вашего на такое место, которое было бы достойно вас. Он вообще чрезвычайно хорошо расположен к вам, и вы можете на него рассчитывать… Мне кажется, что не худо бы было, если бы вы написали к нему несколько строк и собственноручно заявили бы, чего вы желаете…

Теперь перейдем от частного к общему… Здесь уже знают о положительном отказе графа Фландрского, и вчера уже отправлены были кн. Горчак инструкции его по делу совершившегося переворота в Княжествах. Вот наш взгляд на теперешнее положение дела.

Мы, разумеется, будем решительно противудействовать всякой иностр кандидатуре, которой, впрочем, кроме Франции, никто и не желает — да и осуществление которой не представляет вероятия, потому что трудно же будет какому-либо члену из царствующих в Европе домов решиться сделаться вассалом Оттоманской Порты. А признать за Княжествами самостоятельное политическое существование — это значило бы приступить к окончательному разделу Турции, на что никто не отважится. — Раз же устранив иностр кандидатуру, можно рассчитывать, что сила естественных стремлений возьмет верх над искусственными комбинациями и приведет к разъединению обоих Княж, каковой исход есть единственно согласный с нашими существенными интересами… Мы не имеем никакого повода созидать на Востоке искусственные политические самостоятельности и скреплять чуждыми нам династическими интересами. Это было бы столько же противно истории, сколько и России. Для органического строя всей этой области православного Востока, или, лучше сказать, всей Восточной Европы, пора бы наконец понять, хоть нам по крайней мере, что тут места нет отдельным державствам, как в Западной Европе, — что для всех этих земель и племен нет и быть не может законной верховной власти вне России, вне русского единодержавия, и что всякая попытка созидать там какие бы то ни было организации, отрешенные от нас — от органической солидарности с нами, — никогда ни к чему не поведут, т. е. ни к чему прочному.