Том 3. Публицистические произведения - Тютчев Федор Иванович - Страница 99

С точки зрения вселенских и вековечных начал национального бытия и значения Царьграда для религиозного призвания России рассматривает историософию Тютчева П. Кудрявцев, выделяя самую главную мысль поэта: «По Тютчеву, историческая жизнь может развиваться в двух направлениях — она может двигаться или к Богу, или от Бога, откуда и началами жизни — все равно: личной или общественной — могут быть два взаимно исключающих друг друга начала: вера в Бога, внутренне связанная с отречением человеческого я от себя самого, с подчинением его воле Божией, и безбожие, столь же внутренно связанное с самовластием человеческого я…» (Кудрявцев П. Россия и Царьград. Три момента в литературной истории вопроса. Киев, 1916. С. 5). П. Кудрявцев связывает идеи Тютчева и Ф. М. Достоевского о Царьграде как столице Православия, великой восточнохристианской империи, страдающих и нуждающихся в освобождении славянских народов с представлениями «софийцев» о Константинополе как о граде Софии Премудрости Божией в исследованиях Е. Н. Трубецкого (Национальный вопрос. Константинополь и св. София. М., 1915) и С. Н. Дурылина (Град Софии. Царьград и св. София в русском народном религиозном сознании. М., 1915). Вместе с тем он опасается развития экспансионистских интенций, заложенных в константинопольской теме (о ее понимании Тютчевым и другими представителями русской мысли см. коммент. к ‹Отрывку›).

Среди работ об историософии и публицистике Тютчева следует отметить очерк М. Бородкина «Славянофильство Тютчева и Герцена» (СПб., 1902), в котором столь разные писатели, исходившие из противоположных (религиозных и атеистических) предпосылок, сближаются на основе отречения от индивидуалистического Запада после непосредственно жизненного знакомства с ним.

Изучение социально-исторических взглядов Тютчева в 20-30-х гг. XX в. несло отпечаток коренных послереволюционных перемен в общественном сознании, хотя и в затрудненных идеологических обстоятельствах сохранялась исследовательская устремленность к более или менее объективному их освещению. Так, П. Н. Сакулин заключает, что «общая идеология Тютчева носит славянофильскую окраску, и его отношение к революционному Западу можно считать типичным для всего русского славянофильства» (Сакулин П. Н. Русская литература и социализм. М., 1924. Ч. 1. С. 478). Отмечает он и методологические особенности историософии поэта («нити вечного и временного скрещивались в его душе»), а также возводит ее генеалогию к западным источникам: «Мысль Тютчева неслась в том же потоке идей, какой в Европе создавал политиков-мыслителей типа Жозефа де Местра, Бональда, Шатобриана, соединявших политику с принципами христианства и мистики» (там же. С. 466). Однако такое безоговорочное сближение Тютчева с политиками-мыслителями данного типа по внешнетематическому и категориальному сходству скрывает принципиальное различие между ними, согласно которому католицизм является для первого источником «революционного действия», а для вторых — главным противоядием против него. Обнаруживая в историософской публицистике русского поэта своеобразную философию революции и предельное заострение антитезы «революция и христианство», П. Н. Сакулин приходит к выводу, что в ней «вопросы политического и социального порядка заслонены религиозной проблемой, как основной в жизни народов» (там же. С. 472). На самом деле речь должна идти не о «заслоненности», а о фундаментальной связи религиозной проблемы с политическими и социальными вопросами.

Г. И. Чулков, выделяя в творчестве Тютчева первостепенное значение православного начала, тем не менее характеризует его как панславистского империалиста: «Он верил, что в славянстве заложен этот универсализм и — мало этого — что универсализм этот оправдан высшей санкцией христианского сознания и православной церкви… Тут уж явная аналогия с концепцией Достоевского. Славянофилы первого призыва были чужды империализма ‹…› И панславизм они утверждали не с тою энергией, какая диктуется последовательным империализмом» (Чулков Г. Стихотворение Тютчева «14-ое декабря 1825» // Урания. С. 75). Проводя правомерную аналогию между концепциями Тютчева и Ф. М. Достоевского, исследователь, однако, превращает основополагающую роль в них «христианского сознания и православной церкви» в некую реабилитирующую и вспомогательную функцию для утверждения самодовлеющего этнического этатизма.

После публикации Л. П. Гроссманом статьи «Тютчев и сумерки династий» (Русская мысль. 1918. № 1. С. 63–89) получило распространение представление об эволюции симпатий поэта от теократии к демократии, о его стихийном творческом бунтарстве и невольной революционности. Отголосок этого представления слышится в работе В. Я. Брюсова «Пушкин и царизм», автор которой заключает, что Тютчев и Достоевский бессознательно, в глубинах своего творческого миропонимания, были революционерами (Брюсов В. Мой Пушкин. М.; Л., 1929. С. 303).

В 1930-е гг. К. В. Пигарев публикует статьи «Ф. И. Тютчев и проблемы внешней политики царской России» (ЛН. 1935. Т. 19–21. С. 177–218) и «Ф. И. Тютчев о французских политических событиях 1870–1873 гг.» (ЛН. 1937. Т. 31–32. С. 753–776), в которых вводится в оборот обширный архивный материал, касающийся его дипломатической деятельности, историософских и общественных взглядов. Автор статей стремится оставаться на почве конкретных международных событий, так или иначе оценивавшихся поэтом. Когда же он прибегает к обобщающим формулировкам, то в них политическая плоскость разъединяется с религиозной основой, а Тютчев характеризуется как утопический панславист. Позднее в книгах «Жизнь и творчество Тютчева» (М., 1962) и «Тютчев и его время» (М., 1978) К. В. Пигарев в более нейтральных выражениях сохраняет приведенные выводы.

Во второй половине XX в. появляется значительное число работ, так или иначе оценивающих публицистику Тютчева. Применительно к ней Д. Д. Благой как бы воспроизводит ленинское «раздвоение» Л. Н. Толстого на слабого мыслителя и гениального художника, когда, не совпадая с самосознанием публициста и поэта, заключает: «Вопреки Тютчеву — автору реакционных политических статей, всячески заклинающих революцию, Тютчев — гениальный лирик-философ вдохновенно славит “роковые минуты истории”, наступление эпохи “всеобщих переворотов”» (Благой Д. Литература и действительность. Вопросы теории и истории литературы. М., 1959. С. 456).

Автор очерка «Историческое мировоззрение Ф. И. Тютчева» (Черепнин Л. В. Исторические взгляды классиков русской литературы. М., 1968. С. 183–216), в отличие от многих других исследователей, касается самой методологии и системы тютчевской мысли, охватывающей всю обозримую историю и рассматривающей ее как процесс смены в разных государственных формах «законных» и «незаконных» империй. При этом отмечается важность для публициста «трех понятий» (Россия, православная Церковь, Славянство), воплощенное в действительности единство которых способно противостоять революционной идее «самовластия человеческого я» и учению о «верховной власти народа», а также его склонность к провиденциальному истолкованию исторического развития. «Как можно видеть, — заключает Л. В. Черепнин, — в рассуждениях Тютчева о Восточной империи много такого, что выходит за рамки реальной жизненной практики и здравой политики. Здесь больше надуманных построений, связанных с реакционными сторонами мировоззрения автора, чем непосредственных выводов из истории» (там же. С. 197).

Ведущая роль в историософии поэта имперского принципа акцентируется и в другой работе (Торопыгин П. Г. Тютчев и Чаадаев // Проблемы истории культуры, литературы, социально-экономической мысли. Саратов, 1989. С. 75). Исследователь ссылается на статью Ю. М. Лотмана «Тютчев и Данте. К постановке проблемы» (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Тарту, 1983. Вып. 620. С. 31–35), где речь заходит о «двух мифах» в политической концепции Тютчева (Москва — Третий Рим и противостоящая папству Империя) и во втором обнаруживаются дантевские истоки его историософии. Устанавливая философско-политическое сходство между Данте и Тютчевым, Ю. М. Лотман вместе с тем подчеркивает зеркальную противоположность построений последнего логике П. Я. Чаадаева. Развивая умозаключения Ю. М. Лотмана, П. Г. Торопыгин повторяет и мысль своего предшественника об этой противоположности.