Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Стихотворения, не вошедшие в сборники

Набоков Владимир Владимирович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Стихотворения, не вошедшие в сборники - Набоков Владимир Владимирович - Страница 35

Изменить размер шрифта:

6 октября 1930

ПРОБУЖДЕНИЕ

Спросонья вслушиваюсь в звон

и думаю: еще мгновенье —

и вновь забудусь я… Но сон

уже утратил дар забвенья —

не может дочитать строку,

восстановить страну ночную,

обратно съехать по ледку…

Куда там! — в оттепель такую.

Звон в отопленье по утрам —

необычайно музыкальный:

удар или двойной тра-рам,

как по хрустальной наковальне.

Март, ветреник и скороход,

должно быть, облака пугает:

свет абрикосовый растет

сквозь веки и опять сбегает.

Тут, перелившись через край,

вся нежность мира накатила:

пса молодого добрый лай,

а в комнате — твой голос милый.

ПОМПЛИМУСУ

Прекрасный плод, увесистый и гладкий,

ты светишься, как полная луна;

глухой сосуд амброзии несладкой,

душистый холод белого вина.

Лимонами блистают Сиракузы,

Миньону соблазняет апельсин,

но ты один достоин жажды Музы,

когда она спускается с вершин.

1931

ИЗ КАЛМБРУДОВОЙ ПОЭМЫ "НОЧНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ"

(Vivian Calmbrood's "The Night Journey")

От Меррифильда до Ольдгрова

однообразен перегон:

всё лес да лес со всех сторон.

Ночь холодна, луна багрова.

Тяжелым черным кораблем

проходит дилижанс, и в нем

спят пассажиры, спят, умаясь:

бессильно клонится чело

и вздрагивает, поднимаясь,

и снова никнет тяжело.

И смутно слышатся средь мрака

приливы и отливы снов,

храпенье дюжины носов.

В ту ночь осеннюю, однако,

был у меня всего один

попутчик: толстый господин

в очках, в плаще, в дорожном пледе.

По кашлю судя, он к беседе

был склонен, и пока рыдван

катился грузно сквозь туман,

и жаловались на ухабы

колеса, и скрипела ось,

и все трещало и тряслось,

разговорились мы.

"Когда бы

(со вздохом начал он) меня

издатель мой не потревожил,

я б не покинул мест, где прожил

все лето с Троицына дня.

Вообразите гладь речную,

березы, вересковый склон.

Там жил я, драму небольшую

писал из рыцарских времен;

ходил я в сюртучке потертом,

с соседом, с молодым Вордсвортом,

удил форелей иногда

(его стихам вредит вода,

но человек он милый), — словом,

я счастлив был — и признаюсь,

что в Лондон с манускриптом новым

без всякой радости тащусь.

В лирическом служенье музе,

в изображении стихий

люблю быть точным: щелкнул кий,

и слово правильное в лузе;

а вот изволь-ка, погрузясь

в туман и лондонскую грязь,

сосредоточить вдохновенье:

все расплывается, дрожит,

и рифма от тебя бежит,

как будто сам ты привиденье.

Зато как сладко для души

в деревне, где-нибудь в глуши,

внимая думам тиховейным,

котенка за ухом чесать,

ночь многозвездную вкушать

и запивать ее портвейном,

и, очинив перо острей,

все тайное в душе своей

певучей предавать огласке.

Порой слежу не без опаски

за резвою игрой стиха:

он очень мил, он просит ласки,

но далеко ли до греха?

Так одномесячный тигренок

по-детски мягок и пузат,

но как он щурится спросонок,

какие огоньки сквозят…

Нет, я боюсь таких котят.

Вам темным кажется сравненье?

Пожалуй, выражусь ясней:

есть кровожадное стремленье

у музы ласковой моей —

пороки бичевать со свистом,

тигрицей прядать огневой,

впиваться вдруг стихом когтистым

в загривок пошлости людской.

Да здравствует сатира! Впрочем,

нет пищи для нее в глухом

журнальном мире, где хлопочем

мы о бессмертии своем.

Дни Ювенала отлетели.

Не воспевать же, в самом деле,

как за крапленую статью

побили Джонсона шандалом?

Нет воздуха в сем мире малом.

Я музу увожу мою.

Вы спросите, как ей живется,

привольно ль, весело? О, да.

Идет, молчит, не обернется,

хоть пристают к ней иногда

сомнительные господа.

К иному критику в немилость

я попадаю оттого,

что мне смешна его унылость,

чувствительное кумовство,

суждений томность, слог жеманный,

обиды отзвук постоянный,

а главное — стихи его.

Бедняга! Он скрипит костями,

бренча на лире жестяной,

он клонится к могильной яме

адамовою головой.

И вообще: поэты много

о смерти ныне говорят;

венок и выцветшая тога —

обыкновенный их наряд.

Ущерб, закат… Петроний новый,

с полуулыбкой на устах,

с последней розой бирюзовой

в изящно сложенных перстах,

садится в ванну. Все готово.

Уж вольной смерти близок час.

Но погоди! Чем резать жилу,

не лучше ль обратиться к мылу,

не лучше ль вымыться хоть раз?"

………………………………..

Сей разговор литературный

не занимал меня совсем.

Я сам, я сам пишу недурно,

и что мне до чужих поэм?

Но этот облик, этот голос…

Нет, быть не может…

Между тем

заря с туманами боролась,

уже пронизывала тьму,

и вот к соседу моему

луч осторожный заструился,

на пальце вспыхнуло кольцо,

и подбородок осветился,

а погодя и все лицо.

Тут я не выдержал: "Скажите,

как ваше имя?" Смотрит он

и отвечает: "Я — Ченстон".