Большое испытание Серёжи Мерсенёва - Гравишкис Владислав Ромуальдович - Страница 11

Задремал Серёжа далеко за полночь, а проснулся от острой боли.

В палате было светло. На стуле рядом с кроватью сидел Вениамин Алексеевич и, низко нагнувшись, осматривал Серёжины ноги. Белоснежный халат при каждом движении доктора шуршал, — так туго накрахмалили материю. У его плеча стояли Лидия Ивановна и дежурная сестра с блокнотиком наготове и тоже смотрели на Серёжины ноги.

— Мальчик проснулся, Вениамин Алексеич, — тихо сказала Лидия Ивановна.

Врач взглянул на Серёжу и промолчал. А раньше каждое утро говорил: «Доброе утро, молодой человек!» Должно быть, забыл...

Серёжа обрадовался обходу: может быть, сегодня ему разрешат выписаться и он уедет домой. Он внимательно посмотрел на Вениамина Алексеевича, но по лицу и не разберёшь, о чём он думает, а глаза спрятаны за очками. Только и заметил Серёжа, что, прикрывая простынёй его ноги, врач недовольно поджал губы.

Скрипнув стулом, он подвинулся ближе и стал осматривать Серёжины руки. Тронул горячий лоб мальчика и спросил:

— Температура?

— Тридцать восемь и пять, Вениамин Алексеич, — торопливо сказала Лидия Ивановна.

— Н-да! — доктор поправил очки и пристально посмотрел на мальчика. — Как, Серёжа? Здорово болит?

— Нет, не очень, — ответил Серёжа.

— «Не очень»... Храбришься? Это хорошо, молодец! — Он поглаживал Серёжу, а сам всё смотрел и смотрел в ту сторону, где были ноги мальчика, точно простыня ему нисколько не мешала, он мог видеть через нее. Потом встал и повернулся к Лидии Ивановне. — Н-да! Руки могут подождать. А правая нога ждать не может. Гангрена.

Вполголоса он сказал Лидии Ивановне и сестре ещё несколько непонятных, нерусских слов, кивнул мальчику, и они ушли.

Карп Иванович и Коля почему-то вдруг стали разговаривать шопотом и украдкой бросали на Серёжу странные взгляды.

«Почему они переменились? — недоумевал Серёжа. — И что такое гангрена? Почему нога не должна ждать? Чего ждать?»

Пошептавшись, они вышли в коридор покурить. На пороге дядя Карп оглянулся:

— Ты того, паренёк... Особенно не сокрушайся.

— Я не сокрушаюсь, — удивился Серёжа, не понимая, о чём он говорит.

— Вот-вот! Операция — минутное дело, а жить будешь — сто лет.

Он вышел, а Серёжа ошеломленно смотрел ему вслед. Вот в чём дело! Операция! Ему будут резать ногу, ну да, ногу, ведь на неё так внимательно смотрел сегодня Вениамин Алексеевич, Значит, ничего ещё не кончилось. Самое трудное только ещё наступает.

От волнения шумело в ушах, лоб стал влажным от проступившей испарины...

Вскоре появилась мама. Знает ли она? Мама знала: он видел, что она крепится, а у самой глаза полны слёз, то и дело покусывает губу. Зачем они сказали, что будет операция? Теперь расстроится, будет плакать...

— Ты не беспокойся, мама, — торопливо заговорил Серёжа. — Дядя Карп говорит, что это со всем не больно, чуть-чуть...

Мама расплакалась; мальчик почувствовал что не может больше выдержать — колючий клубок подступил к самому горлу, мешал дышать. А плакать ему не хотелось, ни за что не хотелось: ведь не плакали же Карп Иванович, дядя Гриша, Коля Булавкин. Наоборот, ещё подшучивали над своими операциями...

Глухо постукивая костылём, подошёл Карп Иванович, потрогал Мерсенёву за плечо и ворчливо сказал:

— Э-э, мамаша, так не полагается! Ступайте-ка лучше отсюда — парню спокойнее будет, — и выпроводил её, а сам подсел к Серёже и заговорил с ним тихо и ласково, стараясь успокоить и подбодрить мальчика.

Коля сидел на своей кровати и хмуро покусывал ногти.

Через час в палату вкатили длинную белую тележку.

«Уже? Так скоро?» — подумал Серёжа. Ему захотелось крикнуть: «Нет, нет, не надо! Подождите ещё немного, ещё чуть-чуть...» Но он глянул на отвернувшегося к окну Карпа Ивановича, на Колю, рассматривавшего ногти, но вряд ли видевшего их, и сдержался. Сердце билось часто и сильно.

— Держись, Серёженька! — глуховатым голосом сказал ему вслед Карп Иванович.

Серёжа хотел ответить твёрдо, но не смог и прошептал:

— Я держусь...

Тотчас за дверью он увидел маму. Бледная, осунувшаяся, она казалась ещё выше, чем была там, дома. Ладони её лежали высоко на груди, у самой шеи, пальцы шевелились, сжимая и распуская воротник накинутого на плечи халата. Она рванулась к Серёже, но тотчас шедшая рядом с тележкой Лидия Ивановна повела её в сторону.

— Не надо, не надо, Зинаида Алексеевна! Всё будет хорошо! — услышал Серёжа успокаивающий голос врача.

Ему хотелось поговорить, успокоить маму, но горло пересохло, и он не успел ничего сказать. А тележка катилась всё дальше и дальше по длинному коридору, и в конце его Серёжа увидел дядю Гришу. Силачёв, тоже бледный и осунувшийся, с чёрным пятном на помороженной щеке, стоял у двери операционной и устало глядел на Серёжу.

И ему мальчик не успел ничего сказать — дверь операционной распахнулась, тележка вкатилась в комнату, где всё было белым: и стены, и потолок и ламповые шары под потолком, и столы. Даже люди здесь стояли какие-то странно белые в белых халатах и шапочках, с марлевыми масками на лицах.

Серёжа видел только глаза и по очкам узнал Вениамина Алексеевича. Он улыбался, говорил что-то ласковое, но Серёжа ничего не мог разобрать: так сильно шумело в ушах.

Потом мальчика переложили с тележки на длинный белый стол, накрыли простынёй. Вениамин Алексеевич отодвинулся к ногам мальчика и что-то сказал. Операция началась...

КАК МНОГО ДРУЗЕЙ!

Медленно проходили дни.

Серёжа понемногу поправлялся, но он очень устал от больничной жизни. Противны стали запахи лекарств, бесконечные разговоры о болезнях непрекращающийся треск костяшек домино, в которое повсюду играли больные. Неприятной стала даже строго оберегаемая чистота.

Спустя месяц во время обхода Лидия Иванов-на осмотрела мальчика и сказала, что ему надо делать гимнастику. Серёжа удивлённо посмотрел ей вслед: как же делать гимнастику? Нога-то одна, стоять не на чем...

Вернувшись с обхода, Лидия Ивановна сама показала, как делают гимнастику в постели. Серёжа подчинился было, подрыгал несколько раз руками и ногой, сел, лёг, но быстро ослабел, покрылся испариной и отвернулся лицом к стене.

— Серёженька, ещё немного! — уговаривала Лидия Ивановна.

Серёжа угрюмо молчал.

— Ну, хорошо, на сегодня хватит.

«И зачем она мне — гимнастика? Всё равно на костылях ходить», — невесело размышлял Серёжа.

Подошёл Карп Иванович, постоял над Серёжей, присел на край кровати и тронул за плечо:

— Обиделся? А зря! Тебе люди добра желают.

— Добра? — пренебрежительно фыркнул Серёжа. — Это гимнастика — добро? Ска?жете!

Мальчик очень сдружился с рассудительным и простодушным стариком, не стеснялся говорить с ним прямо и откровенно.

— Экий ты, право, непонятливый! Без гимнастики и костыли тебе ни к чему, в один момент слетишь...

— Ну да! Сами, небось, не делали гимнастики, вот и говорите.

— Я не делал? Всё прошёл, от начала до конца. Показать?

— Да ладно уж, не стоит, — смутился Серёжа.

— Нет, всё равно покажу. Я, брат, теперь хоть в цирк могу — учёный.

Карп Иванович скинул халат, улёгся и начал проделывать всё то, чему только что учила Серёжу Лидия Ивановна.

Серёжа с интересом наблюдал за ним. Даже смешно стало: очень уж на себя непохож стал Карп Иванович. И в конце концов Серёжа расхохотался.

— Видал-миндал? Это, брат, целая наука — гимнастика для одноногого, — говорил Карп Иванович, накидывая халат и опять превращаясь в степенного, пожилого человека.

— Подумаешь! — усмехнулся Серёжа. — На костылях и без гимнастики ходить можно.

— Не так-то это просто, милок.

— А вот посмотрите...

Серёжа достал из-под кровати костыли. Их прислал из города дядя Гриша — новенькие, блестящие, сделанные из алюминиевых трубок, с чёрными резиновыми наконечниками и кожаными подушечками на перекладинах.