Мизерере - Гранже Жан-Кристоф - Страница 51

А еще его потрясали убожество и трусость самих палачей. Раз ты сам убиваешь, то должен смириться с тем, что тебя тоже могут убить. Не жалеть самого себя. Но какое там! Угнетатели всегда цеплялись за свою жалкую жизнь. Гиммлеру при посещении Треблинки стало дурно. Нацисты, оказавшиеся в плену в русских лагерях, были грязными, испуганными, опустившимися, боялись голода и побоев. Обвиняемые на Нюрнбергском процессе использовали любую лазейку, чтобы преуменьшить свою ответственность и спасти свою шкуру. Гнусные подонки, чья власть держалась только на том, что когда-то они приняли сторону сильных.

— Вы хотели меня видеть?

Касдан повернулся и снял очки. Перед ним стоял молодой человек. В кипе и в оксфордской рубашке в тонкую полоску с подвернутыми рукавами. На его веснушчатом лице особенно выделялся открытый взгляд. Прозрачный, смешливый, ничего не скрывающий и ждущий того же от других. Армянин назвал свое имя и звание и упомянул о расследовании, не вдаваясь в подробности. Давид Бокобза весело кивнул в ответ. Похоже, внушительная фигура Касдана его нисколько не впечатлила.

Мягким голосом с приятным легким акцентом он произнес:

— Я думал, что во французской полиции в отставку уходят гораздо раньше.

— Я в отставке. Консультирую судебную полицию.

Израильтянин вытянулся по стойке «смирно», изобразив восхищение:

— У меня нет кабинета. Пойдемте в комнату, где я работаю.

Касдан последовал за ним. Они поднялись по лестнице с подвесными ступенями — одна из этих современных штучек. Потом прошли через несколько залов. Вдоль стен тянулись каталожные шкафы: металлические этажерки с деревянными выдвижными ящичками и папками. Фамилии, цифры, отсылки… Посредине — рабочие места за длинными столами с компьютерами.

В комнатах почти никого не было, но Касдану все равно казалось, что он находится в бастионе, крепости. Он всегда сожалел, что ему не довелось побывать в Израиле. Ради паломничества по святым местам, а также затем, чтобы погрузиться в атмосферу дисциплины и боевой готовности, царившую там вот уже пятьдесят лет. Касдан, увлекавшийся оружием и военной стратегией, восхищался еврейским народом, считая его грозной боевой машиной. Одной из самых эффективных в современном мире.

— Прошу. Мои владения.

Такая же комната, как все другие. Стены покрыты выдвижными деревянными ящиками с этикетками. Окно выходит на Сену. На длинном столе папки, компьютер и проектор.

— Хотите кофе?

— Нет. Спасибо.

Бокобза подвинул Касдану школьный стул.

— Тогда за дело. Вообще-то у меня мало времени.

Касдан уселся, как всегда опасаясь, что стул не выдержит его веса.

— У меня довольно странная просьба.

— Здесь нет ничего странного. В наших архивах хранятся самые невероятные истории.

— Я ищу не еврея.

— Разумеется, вы ведь не еврей.

— Откуда вы знаете?

Улыбка Давида оказалась такой же открытой, как и его взгляд.

— Их я вижу каждый день. — Он потер большим пальцем об указательный. — Это почти… паранормальное явление. Вроде шестого чувства. Так кого же вы ищете?

— Нациста.

Улыбка Бокобзы растаяла.

— Все нацисты умерли.

— Я ищу… трудно объяснить. Я ищу след. Думаю, что тот человек основал школу. И что эта школа связана с убийствами, которыми я сейчас занимаюсь.

— Что вам о нем известно?

— Его зовут Хартман. Не знаю ни его имени, ни как правильно пишется фамилия. Уверен в одном: после Второй мировой войны он наверняка бежал из Германии. В то время его даже не искали. Он был слишком молод. Позже он укрылся в Чили. В шестидесятых годах.

— Уж очень расплывчато.

— У меня есть еще две наводки. В Чили Хартман стал инструктором по пыткам. Специалистом, служившим Пиночету. Тогда ему было лет пятьдесят. А еще он был музыкантом. Обладал большими познаниями в этой области.

Открытый взгляд исследователя потух. Сейчас Касдан не смог бы сказать, что он выражает, — всякий свет скрылся под тенью ресниц, словно мир в его нынешнем состоянии не заслуживал естественной ясности этого взора.

— В Германии Хартманн — через два «эн» — очень распространенное имя, — наконец произнес он. — Оно означает «сильный человек». В области музыки самый знаменитый Хартманн этой эпохи — Карл Амадеус. Великий музыкант, родился в тысяча девятьсот пятом году. Широкой публике он не известен, но специалисты считают его величайшим автором симфоний двадцатого столетия.

— Вряд ли это тот, кто мне нужен.

— Согласен. Карл Амадеус тяжело переживал приход нацистов к власти, замыкался в себе, не выступал. Мне известны и другие Хартманны. Один был летчиком, другой служил в Ваффен-СС. Многие стали беженцами: психологи, философы, художники…

— Все они не подходят под мое описание.

Бокобза улыбнулся прежней открытой улыбкой, освежающей, словно речная вода.

— Я вас разыграл. Знаю я вашего Хартманна. И даже очень хорошо.

Повисло молчание. Касдан внутренне напрягся. Ему не очень нравилось играть в кошки-мышки, особенно если роль мышки отводилась ему.

— А знаете, — продолжал израильтянин, — забавно бывает, когда сюда заявляются люди вроде вас.

— Вроде меня?

— Новички, полные невежды в том мире, в который они вступают. Они продвигаются на ощупь, как слепцы. Например, вы думаете, что ищете загадочного человека, хотите раскрыть его тайну. Мне жаль вас разочаровывать, но любой мало-мальски сведущий специалист по нацистам, укрывшимся в Южной Америке, знает, кто такой Ханс Вернер Хартманн. Он — видная фигура. Почти что миф в этой области.

— Просветите меня.

Бокобза поднялся и начал просматривать надписи на каталожных ящиках.

— Хартманн действительно был музыкантом, но прежде всего специалистом по пыткам. В годы правления Пиночета он руководил собственным допросным центром, и через его руки прошли сотни заключенных.

Бокобза вынул один из ящиков. Перебрал карточки. Извлек одну из них. Внимательно прочел. Потом повернулся к металлическому шкафу, открыл его ключом из связки, которую носил на поясе. На этот раз он вытащил картонную папку, в которой, судя по всему, были не бумажные документы, а картонки с диапозитивами.

— А главное, после войны Ханс Хартманн стал гуру.

— Гуру?

Исследователь с невероятной ловкостью заправил диапозитивы в проектор.

— Религиозным лидером. В разрушенном Берлине Хартманн основал секту, а потом со своими последователями эмигрировал в Чили. Там его группа стала очень влиятельной…

Бокобза подошел к окну. Задернул плотную штору и черный тюль под ней. Комната мгновенно погрузилась во тьму. Затем он опустил белый экран, как в прежние времена, когда Касдан был молодым солдатом и ему показывали изображения Африки и планы сражений.

Израильтянин вернулся к проектору. Включил аппарат. Настраивая устройство, он прошептал:

— В истории Хартманна есть что-то завораживающее. Такое возможно только в эпоху великих войн и империй Зла.

43

Первый кадр. Черно-белый. Чопорный молодой человек в приталенном костюме, из-под круглого воротничка выглядывает галстук.

— Ханс Вернер Хартманн. Тысяча девятьсот тридцать шестой год. Только что получил диплом Берлинской консерватории. Первый по классу фортепиано. Изучал гармонию и композицию. Ему двадцать один год. Мать француженка. Отец баварец. Мелкие буржуа, занятые в текстильной промышленности.

Музыкант совсем не походил на светловолосого арийца. Худой брюнет с фанатичным лицом, в духе террористов из русских романов. У него были необычные волосы: очень густые и черные, они стояли на голове дыбом, словно воплощение его пламенных идей. Темные, глубоко посаженные глаза прятались за высокими острыми скулами — хоть нож о них точи. Тонкие губы дополняли суровое лицо, проникнутое пугающей внутренней энергией. Вылитый Джек Пэлэнс.

— Вероятно, в то время его влекли, или даже раздирали, две страсти. Любовь к музыке и одержимость патриотическими идеями. Как музыкант он не мог не знать, что Малер, Шёнберг, Вейль — великие немецкие или австрийские композиторы… Но их произведения при нацистском режиме оказались под запретом. Это время «Gleichschaltung» — приобщения к господствующей идеологии. На улицах жгут книги Фрейда и Манна. В музеях снимают картины. Запрещают концерты еврейской музыки. Хартманн участвует в зачистках. Он член «Гитлерюгенда». Ему, эстету, это ослепление претит. Но он — дитя своей эпохи. Выросший с чувством обиды за поражение 1918 года, он склонен к горечи и ненависти.