Мизерере - Гранже Жан-Кристоф - Страница 14

— Ты сказал ему про отпечаток?

— Уже и не помню. Кажется, да. Да он ведь и так знал? Сам заговорил со мной о ребятишках…

Произошло недоразумение. Волокин позвонил в службу судебной идентификации наудачу, чтобы хоть что-нибудь разнюхать. Он упомянул мальчиков из хора. Вот Пюиферра и решил, что ему уже известно о «конверсах». И выдал все подробности.

— А ты не подумал, откуда ему знать? — буркнул Касдан. — Ты тогда еще не отослал Верну свой рапорт.

— Черт, ты прав, не сообразил. Это важно?

— Проехали. Перезвони мне, когда получишь результаты анализа.

Касдан посмотрел на часы: одиннадцать. Он доехал до конца Аустерлицкой набережной, перекрытой надземным метро. Слева, на другом берегу Сены, возвышалась огромная пирамида с плоской крышей — Дворец спорта «Берси».

Армянин повернул руль. Пора было поговорить с экспертом-отоларингологом в больнице Труссо. Вероятно, она уже получила результаты исследования органа слуха Вильгельма Гетца.

12

Больница Армана Труссо походила на шахтерский поселок, в котором кирпичные домики переставили так, чтобы образовались квадратные внутренние дворики. Каждый следующий дворик был теснее предыдущего, серые, розовые, кремовые фасады так и норовили раздавить вас, и машина крутилась в этом лабиринте, как крыса в клетке.

Касдан не выносил больниц. Всю жизнь ему регулярно приходилось отбывать срок в одном из этих унылых заведений. Святая Анна и Мэзон-Бланш в Париже. А еще Вилль-Эврар в Нейи-сюр-Марн, Поль-Гиро в Вилльжюиф… В таких вот лагерях проходила его жизнь солдата мирного времени. Точнее, война-то шла, но это была его личная война, в которой полем битвы служил его собственный мозг. Бред и реальность то и дело сходились врукопашную, пока не наступало перемирие. Зыбкое перемирие. И тогда Касдан выписывался из больницы, уязвимый, напуганный, уверенный лишь в одном: рано или поздно очередное обострение вынудит его вернуться.

А все же худшее из больничных воспоминаний связано не с его безумием, а с женой, Нарине. Касдан познакомился с ней в тридцать два года, на армянской свадьбе. В ту пору он слыл героем антитеррористического подразделения. Сначала он страстно ее любил, потом просто уважал, а после возненавидел, пока она не стала для него привычкой, такой же неотъемлемой частью существования, как тень или табельное оружие. Он не сумел бы подвести итог их двадцатипятилетнего супружества. Ни даже просто его описать. В одном он был уверен: за всю жизнь он никого не узнал лучше Нарине. И наоборот. Вместе они прошли через все возраста, все чувства, все испытания. Но теперь, когда он вспоминал о ней, перед глазами стояла единственная сцена, всегда одна и та же. Последний раз, когда он навестил ее в палате больницы Неккера, за несколько часов до кончины.

В той женщине уже ничего не осталось от его жены, делившей с ним горе и радость. Без косметики и парика, в хлопчатобумажном зеленом халате она походила на изнуренного буддийского монаха. Речь ее от морфина стала странной, замедленной, и каждое слово, лишенное всякого смысла, падало в мозг Касдана, как маленькая смерть.

Однако он улыбался, сидя у изголовья супруги, и отводил взгляд, рассматривая окружавшие ее приборы. Светящиеся зеленоватые линии на мониторе. Блестящий прозрачный пакет на капельнице, от которого отражался белый свет неоновых ламп. Все эти инструменты для него ассоциировались с ритуалом наркомана — шприцем с героином или трубкой с опиумом. В этих приспособлениях, как и в связанных с ними привычных движениях, было что-то педантичное и убийственное. Значит, все кончается так же, как когда-то начиналось. Под знаком наркотика. Касдан помнил, как, узнав имя своей будущей жены, Нарине, он сразу же связал его со словом «наргиле» — длинная курительная трубка…

Нарине не умолкала. И ее нелепые слова удерживали его на расстоянии. Вещал призрак, уже пропитанный смертью, словно настоянный на ней.

Вдруг вспыхнуло далекое воспоминание. Камерун, 1962 год. Как-то ночью жители деревни устроили праздник. Тамтамы, пальмовое вино, голые ступни, обмазанные красной глиной. Одна танцовщица особенно запомнилась ему. Она вздымала лицо к звездному небу, томно раскрывая объятия, кружилась с застывшей, отсутствующей улыбкой на губах. Напряженный взгляд был устремлен в такую даль, что казался надменным, неуловимым. Касдан не сразу сообразил, в чем тут дело. Танцовщица была слепа. И вглядывалась она в глухое сердце ритма. Изнанку ночи.

Нарине напомнила ему ту танцовщицу. Слова ее плавали в сумраке, глаза были прикованы к другому берегу. К невыразимому потустороннему миру. В тот вечер Касдану не хотелось садиться в машину. Он бродил по кварталу Дюрока. И встречал других слепых — Институт незрячих был всего в нескольких шагах от больницы Неккера. Он словно оказался в мире зомби, где один он пока был жив.

Когда наконец он вернулся домой, его ждало сообщение: Нарине угасла во время его блужданий. И тогда он понял, что навсегда запомнит странное создание, с которым только что расстался. Призраку суждено было вытеснить все прочие ее образы.

Касдан остановил машину посреди больничного городка. Зажмурился. Сжал виски ладонями, пытаясь загнать воспоминания внутрь, и глубоко вдохнул. Когда он открыл глаза, он снова был в настоящем. Больница Труссо. Эксперт-отоларинголог. Расследование.

В глубине одного из дворов он отыскал корпус имени Андре Лемари, знаменитого детского отоларинголога. Здание из светлого кирпича с застывшими потеками более темного цвета. На двери под номером шесть перечислены врачебные специальности, представленные в этом блоке, среди них и ЛОР-отделение.

Начиная с холла, здесь постарались создать атмосферу веселья. На стенах — фигурки носорогов, львов и жирафов. Квадратом расставлены лесные хижины и разноцветные скамейки. Повсюду разбросаны игрушки. Касдану вспомнились слова Мендеса: «Это ведь детская больница, там полно глухих детишек, им и Рождество не в радость». С потолка свисали пестрые шары и гирлянды. В углу мигали огоньки рождественской елки, хотя уже горели лампы дневного света.

Посреди комнаты медсестры в зеленых колпачках с бубенцами устанавливали игрушечный театр из дерева и картона.

Он шагнул к ним, сразу почувствовав здешнее тепло и запах лекарств. Ему все больше делалось не по себе. Сам не зная почему, он ощущал связь между трупом Гетца и этой вымученной обстановкой праздника, устроенного для детей, отрезанных от мира.

— Я ищу доктора Франс Одюссон.

Красный занавес миниатюрного театра раздвинулся. Показалась широкоплечая женщина:

— Это я. В чем дело?

Лет пятидесяти, полная, крупная. Волосы с проседью разделены прямым пробором на два полукружия. Франс Одюссон напоминала старую рекламу детского питания «Мами Нова». Поднявшись, она отошла в сторону. Как и все остальные, она была в костюме веселого домового: широкая ядовито-зеленая фуфайка с бретельками, черные башмаки с крупными пряжками в виде бабочек. Колпачок с бубенцами.

Касдан извлек полицейское удостоверение, которое сохранил с помощью простой уловки. Как все легавые, неохотно уходящие в отставку, за полгода до пенсии он заявил о его утере. Получил новый документ, который вернул перед уходом. А старую карточку трепетно берег, будто драгоценную реликвию.

— Я из следственной группы, которая занимается убийством Вильгельма Гетца, — сказал он.

Звякнув бубенчиками, Франс Одюссон сняла колпак.

— Утром я получила результаты из лаборатории Мондора. Идемте.

Касдан пошел за ней следом под любопытными взглядами медсестер-домовых. Они уже миновали несколько лесных хижин, когда бывший легавый догадался, что это не декорации, а настоящие кабинеты. ЛОР-эксперт отперла предпоследнюю дверь, украшенную профилем северного оленя.

— Мы готовим рождественское представление, — пояснила она. — Для детей.

Внутри было не повернуться. Справа стоял письменный стол, к нему жалось кресло, сбоку еще один стул, и все завалено папками. К стенам приколоты схемы срезов барабанных перепонок, томограммы. Со своими ста десятью килограммами Касдан боялся шелохнуться.