Тихий американец - Грин Грэм - Страница 27

— Плохое письмо? — спросила Фуонг.

— Немножко жестокое, — сказал я. — Но она имеет право… — И стал читать дальше.

«Я прежде думала, что ты любишь Энн больше нас, других, но ты вдруг собрался и уехал. Теперь, видно, ты решил бросить еще одну женщину, потому что, судя по твоему письму, ты и не ждешь „благоприятного ответа“. „Что поделаешь, я сделал все, что мог“, — ты ведь так рассуждаешь, правда? А что, если бы я протелеграфировала тебе „да“? Ты и в самом деле на ней бы женился? (Мне приходится писать „на ней“, потому что ты не сообщил мне ее имени.) Может быть, и женился. Как и все мы, ты, видимо, стареешь и не хочешь жить один. Я сама порой чувствую свое одиночество. Насколько мне известно, Энн нашла себе другого спутника жизни. Но ты вовремя ее оставил».

Она прикоснулась к самому больному месту. Я выпил еще коньяку. «Кровоточащая рана» — слова эти не выходили у меня из головы.

— Приготовить тебе трубку? — предложила Фуонг.

— Что хочешь, — сказал я, — делай что хочешь.

«Вот одна из причин, почему я должна сказать „нет“ (не стоит говорить о религиозных причинах, ты ведь никогда этого не понимал и не верил). Брак не мешает тебе бросать женщин, не так ли? Он лишь затягивает развязку, и девушке, о которой идет речь, будет только хуже, если ты проживешь с ней столько, сколько прожил со мной. Ты привезешь ее в Англию, где она будет чужой и заброшенной, а когда ты ее оставишь, она почувствует себя чудовищно одинокой. А она, наверно, не умеет даже пользоваться ножом и вилкой… Я так безжалостна потому, что думаю о ее благе больше, чем о твоем. Но, милый Томас, я думаю и о твоем благе тоже».

Я почувствовал, что мне стало муторно. Давно не получал я писем от жены. Я вынудил ее мне написать и теперь чувствовал боль в каждой строке. Ее боль отозвалась и во мне болью; мы вернулись к привычному занятию — ранить друг друга. Если бы можно было любить, не нанося увечий! И верность тут не помогает: я был верен Энн и все-таки искалечил ее. Обладание уже само по себе причиняет боль: мы слишком бедны душой и телом, чтобы обладать без гордыни или принадлежать, не чувствуя унижения. Я был даже рад, что моя жена обидела меня снова, — я слишком долго не вспоминал о том, как она страдает, а это было единственным моим искуплением. К несчастью, во всякой борьбе страдают невинные. Повсюду и всегда слышен чей-то одинокий плач с вышки.

Фуонг зажгла лампу для опиума.

— Она позволит тебе на мне жениться?

— Еще не знаю.

— Ока об этом не пишет?

— Если и пишет, то где-нибудь в конце.

Я подумал: «Как ты чванишься тем, что ты degage note 39, — репортер, а не автор передовиц, — и сколько ты бед натворил втихомолку. Настоящая война куда безобиднее. Миномет наносит меньший урон».

«Лучше ли тебе будет, если я поступлюсь своими убеждениями и скажу «да»? Ты пишешь, что тебя отзывают в Англию, и я понимаю, как это тебе ненавистно. Ты сделаешь все, чтобы хоть как-нибудь скрасить эту неприятность. Я нисколько не удивлюсь, если, подвыпив, ты даже женишься. Первый раз мы по-настоящему хотели, чтобы из нашего брака что-нибудь вышло; мы старались оба и потерпели поражение. Во второй раз так не стараются. Ты пишешь, что потерять эту девушку для тебя смерти подобно. Однажды ты сказал мне эту же самую фразу, — могу показать письмо, оно у меня хранится; думаю, что то же самое ты писал и Энн. Ты уверяешь, что мы всегда старались говорить друг другу правду, однако твоя правда, Томас, — такая недолговечная правда! Но что толку спорить с тобой и все это тебе доказывать? Куда проще поступить так, как подсказывает вера, хоть ты считаешь ее неразумным наставником, и ответить тебе: я не признаю развода, моя религия это запрещает и потому ответ мой, Томас, гласит: нет и еще раз нет!»

За этим шло еще полстраницы, — я их не прочел, — а потом: «любящая тебя Элен». По-видимому, там были новости о погоде и о здоровье моей старой тетки, которую я любил.

Мне не на что было жаловаться: я ждал такого ответа. Многое в письме было правдой. Мне бы только хотелось, чтобы она не рассуждала так пространно — ведь такие мысли причиняли боль не только мне, но и ей.

— Она пишет «нет»?

Я ответил, почти не задумываясь:

— Она еще не решила. Еще можно надеяться.

— Ты говоришь о надежде с таким унылым лицом! — засмеялась Фуонг; готовя опиум, она прилегла у моих ног, как верная собака на могиле крестоносца, а я раздумывал, что мне сказать Пайлу. После четырех трубок будущее меня не так уж пугало, и я сказал ей, что надежда у нас есть: жена обратилась за советом к адвокату. Каждый день теперь можно ожидать телеграммы о том, что я свободен.

— Не так уж это важно. Ты можешь назначить мне обеспечение, — сказала она, и я услышал, как ее устами говорит сестра.

— У меня нет сбережений, — сказал я. — Мне трудно перебить цену у Пайла.

— Не беспокойся. Как-нибудь наладится. Всегда есть выход, — сказала она. — Сестра говорит, что ты можешь застраховать свою жизнь в мою пользу.

Я подумал, какими земными и здоровыми были ее уважение к деньгам и неохота произносить высокопарные и обязывавшие признания в любви. Интересно, сколько лет выдержит Пайл ее жестокосердие: ведь Пайл — романтик; да, но ведь там будет хорошее обеспечение, и ее жестокое сердце может размягчиться, как мускул, которым долго не пользовались за ненадобностью. Богатым — все блага.

В этот вечер, до того как закрылись магазины на улице Катина, Фуонг купила себе еще три шелковых шарфа. Сидя на кровати, она их мне показывала, громко восхищаясь яркими красками, заполняя пустоту в моей душе певучим голосом, а потом, тщательно сложив их, убрала, вместе с дюжиной других, в свой ящик; у нее был такой вид, словно она закладывала основу своего скромного обеспечения. А я закладывал шаткую основу своего будущего, написав в ту же ночь Пайлу и зря доверившись обманчивой ясности мысли, которую порождает опиум. Вот что я ему писал, — я нашел на днях это письмо, оно было засунуто в книгу Йорка Гардинга «Миссия Запада». Пайл, по-видимому, читал, когда принесли письмо. Может, он воспользовался им как закладкой и не стал читать книгу дальше.

«Дорогой Пайл», — писал я ему, раз в жизни чувствуя искушение написать: «Дорогой Олден», — ведь это было важное деловое письмо, и лживостью своей оно мало чем отличалось от других деловых писем.

«Дорогой Пайл!

Я собирался написать Вам из госпиталя, чтобы поблагодарить за все, что Вы сделали для меня в ту ночь. Вы поистине спасли меня от незавидного конца. Я уже передвигаюсь, — правда, с помощью палки; я сломал ногу, по-видимому, как раз там, где нужно, а старость еще не тронула моих костей и не сделала их слишком хрупкими. Мы как-нибудь отпразднуем счастливый исход». (Перо мое застряло на этой фразе, а потом, словно муравей, наткнувшийся на препятствие, пошло кружным путем.) «Мне надо отпраздновать не только это; я верю, что и Вы будете рады, недаром же Вы всегда говорили, что больше всего на свете нам с Вами дороги интересы Фуонг. Когда я вернулся, я застал письмо от жены, которая почти согласна дать мне развод. Поэтому Вам незачем больше беспокоиться о Фуонг».

Фраза была жестокая, но я не понял ее жестокости, пока не перечел письма, а исправлять его было поздно. Если бы я стал ее вымарывать, лучше было порвать все письмо.

— Какой шарф тебе нравится больше всего? — спросила Фуонг. — Мне желтый.

— Конечно, желтый. Ступай в гостиницу и отправь письмо.

Она взглянула на адрес.

— Я могу сама отнести его в миссию. Не нужно будет тратить марку.

— Лучше брось его в ящик.

Я откинулся назад, чувствуя, как меня успокаивает опиум, и мне пришла в голову мысль: «Теперь уж она меня не бросит, пока я не уеду, а завтра, выкурив несколько трубок, я придумаю, как мне остаться».

Повседневная жизнь идет своим чередом — это многих спасает от безумия. Даже во время воздушного налета нельзя беспрерывно испытывать страх. Так и под обстрелом привычных дел, случайных встреч, чужих треволнений человек надолго забывает о своих страхах. От мыслей о неминуемом отъезде из Индокитая в апреле, о туманном будущем без Фуонг меня отвлекали потоки ежедневных телеграмм, бюллетени вьетнамской прессы и болезнь моего помощника индийца, по имени Домингес (родители его приехали из Гоа через Бомбей); он посещал вместо меня менее важные пресс-конференции, прислушивался ко всяческим слухам и сплетням и относил мои корреспонденции на телеграф и в цензуру. С помощью индийских купцов, особенно на Севере — в Хайфоне, Нам-Дине и Ханое, — он организовал для меня свою собственную разведку и, по-моему, знал куда лучше французского командования о расположении вьетнамских частей в дельте Тонкина.