Александр Дюма - Труайя Анри - Страница 80

Нападение было столь свирепым, что даже враги Дюма растерялись. Бальзак, который презирал и ненавидел этого шумливого собрата по перу, написал: «Мне дали памфлет про „Торговый дом Дюма и компания“. Это до омерзения глупо, но это – печальная правда».

Уязвленный в своей писательской гордости, Александр 17 февраля 1845 года обратился в правление Общества литераторов и попросил коллег высказать свое суждение. «Есть ли какое-либо злоупотребление в союзе двух человек, объединившихся ради работы, объединившихся на основе особых условий, которые устраивали и по-прежнему устраивают обоих компаньонов? – пишет он. – А теперь зададим другой вопрос: повредил ли кому-нибудь или чему-нибудь этот союз?» И, желая доказать свою добрую волю, приводит список произведений, порожденных его сотрудничеством с Огюстом Маке: как минимум – сорок два названия! И ему нечего стыдиться. Он даже гордился этим взаимопониманием и согласием, царившими между ним и его товарищем по каторжному труду. Они ладили между собой и неплохо жили, они намерены продолжать то же и впредь. Неужели кто-нибудь упрекнет их в этой плодотворной взаимной симпатии? Подведя итоги для одного и другого, Дюма торжествующе заключил: «Вот пример того, что могут произвести два человека, которые, когда поодиночке, когда в сотрудничестве, привыкли работать от двенадцати до четырнадцати часов в день». Правление Общества литераторов, таким образом осведомленное, высказало порицание Мирекуру за то, что он оклеветал Дюма, «затронув его происхождение, его личность, его характер и его частную жизнь». Не удовлетворившись этой профессиональной реабилитацией, Дюма обратился в суд. Клеветническая брошюра была арестована, виновный был 15 марта 1845 года приговорен к двухнедельному тюремному заключению, извещение об этом появилось в газетах.

Но еще больше, чем эта официальная победа над злословием, Александра обрадовало письмо, которое он получил от Маке сразу после этой истории: «Дорогой друг, наше сотрудничество всегда обходилось без цифр и без контрактов. Доброй дружбы, честного слова нам было вполне достаточно, нас настолько это устраивало, что нам, написавшим полмиллиона строк о чужих делах, ни разу и в голову не пришло написать хоть словечко о своих. Но в один прекрасный день вы нарушили это молчание: вы сделали это для того, чтобы очистить нас от подлой и нелепой клеветы; вы сделали это для того, чтобы оказать мне величайшую честь, на какую я только мог надеяться; вы сделали это для того, чтобы объявить о том, что я написал вместе с вами множество произведений; ваше перо, дорогой друг, сказало слишком много: вы вольны меня прославить, но не платить второй раз. Разве вы не вознаградили меня за те книги, которые мы написали вместе? Если у меня нет контракта с вами, то и у вас нет контракта со мной; однако представьте себе, что я умру, дорогой друг, и не может ли тогда какой-нибудь непреклонный наследник, размахивая вашим заявлением, потребовать от вас того, что вы уже дали мне? Чернилам, видите ли, хочется чернил, вы заставляете меня марать бумагу. Я заявляю, что начиная с этого дня отказываюсь от всех прав собственности на следующие написанные совместно с вами произведения». И, перечислив следом за этим романы и пьесы, обязанные своим появлением его сотрудничеству с Дюма, Огюст Маке заключает: «Сохраните это письмо, если сможете, дорогой друг, чтобы показать его непреклонному наследнику, и скажите ему, что всю мою жизнь я был очень счастлив и очень польщен тем, что был сотрудником и другом самого блестящего из французских писателей. Пусть он поступает подобно мне!»

И наконец реванш, который взял Дюма над своими хулителями, довершила смелая статья Дельфины де Жирарден в «La Presse», в которой она обличала презрение критики и Французской академии по отношению к двум великим писателям, чья вина состояла в том, что у них было слишком много читателей: «Господа Бальзак и Александр Дюма пишут от пятнадцати до восемнадцати томов в год, им не могут этого простить». – «Но эти романы превосходны». – «Это не оправдание, их слишком много». – «Но они имеют бешеный успех». – «Это лишь усугубляет вину; пусть они напишут по одному-единственному, совсем маленькому и посредственному, который никто и читать не станет, вот тогда посмотрим. Слишком большой багаж мешает войти в Академию, правило то же самое, что и в саду Тюильри: не впускать тех, у кого слишком объемистые пакеты».

Дюма был доволен тем, что его объединили с Бальзаком в этом слове в защиту литературной плодовитости и своеобразия. То, о чем столь пылко писала Дельфина де Жирарден, он сам сто раз говорил тем, кто предпочитал еле капающую из крана тепловатую водичку щедрому излиянию потока. Сын поощрял его пристрастие к изобилию во всем: в сочинительстве, в делах и в любви. У него самого к этому времени было две любовницы: куртизанка Мари Дюплесси, которая, напишет он потом, «была высокой, очень изящной брюнеткой с бело-розовой кожей. Головка у нее была маленькая, продолговатые глаза казались нарисованными эмалью, как глаза японок, только смотрели они живо и гордо; у нее были красные, словно вишни, губы и прелестнейшие на свете зубки. Вся она напоминала статуэтку из саксонского фарфора».[79] Хрупкая, выглядевшая чистой и невинной в своих заманчиво декольтированных платьях, Мари Дюплесси при любых обстоятельствах украшала себя камелиями. Говорили, будто она больна чахоткой. Дюма-сын был в нее влюблен до безумия. Но в то же самое время он был любовником актрисы из Водевиля, Анаис Льевен, содержание которой, как говорили, «обходилось в две тысячи франков в месяц». Должно быть, платил отец, донельзя счастливый тем, что сын на него походит.

У Анаис, среди прочих ее достоинств, была страсть принимать у себя знаменитостей, художников, журналистов, писателей, но при этом она совершенно не заботилась о том, чтобы, приглашая к себе гостей, считаться с их тайными пристрастиями. На один из ужинов, который она устраивала у «Братьев-провансальцев» и на котором присутствовали Александр Дюма и его сын, она сочла возможным пригласить и Александра Дюжарье, управляющего газетой «La Presse», и Розмона де Боваллона, сотрудника «Globe». Однако два журналиста ненавидели друг друга с тех пор, как из-за колоссального успеха «Королевы Марго», печатавшейся в «La Presse», стремительно упали продажи соперничавшей с ней газеты «Globe». Сидя друг против друга, эти двое обменивались кисло-сладкими замечаниями. Вмешательства других приглашенных оказалось недостаточно для того, чтобы разрядить атмосферу, и после какого-то замечания, показавшегося ему особенно обидным, Дюжарье вызвал Боваллона на дуэль.

В назначенный для поединка день, 11 марта 1845 года, Боваллон, который был большим специалистом по части выяснения отношений с оружием в руках, убил Дюжарье. Однако секунданты упрекнули его в нарушении кодекса чести: он пробовал пистолеты перед поединком. Больше того, руководство «Globe» обвиняли в том, что Боваллону, известному своей меткостью в стрельбе, было поручено устранить редактора конкурирующего издания. Кое-кто заговорил об убийстве. Дело дошло до суда. Боваллон был оправдан, но после обжалования кассационный суд передал дело в следующем году на рассмотрение суда присяжных в Руане. Дюма и его сын были вызваны в качестве свидетелей. Они отправились в суд в открытой коляске. Обоих сопровождали любовницы: отца – очередная актриса Атала Бошен (сменившая к этому времени Селесту Скриванек), сына – Анаис Льевен. Когда коляска с обеими парами остановилась у здания руанского дворца правосудия, толпа зевак, узнав автора «Трех мушкетеров», принялась ему аплодировать. Он в полном восторге стал раскланиваться словно в театре. В зале суда представление продолжалось, и Александр развлекался вовсю, отвечая на вопросы судебного чиновника. «Профессия?» – спросил у него председатель суда. «Я назвал бы себя драматургом, не будь мы на родине Корнеля!» – ответил тот. Судья улыбнулся и с холодной насмешливостью заметил: «О, здесь существуют градации!» Боваллон был приговорен к восьми годам тюремного заключения.