Путешествия с тетушкой - Грин Грэм - Страница 38

Саркастичность вопроса не укрылась от меня, но осталась незамеченной мисс Патерсон.

— Да, — ответила она, — он ругал себя за непредусмотрительность. Но, к счастью, в маленькой-премаленькой гостинице в Верхнем городе на площади рядом с мэрией нашлись две опрятные комнаты.

— Надо думать, смежные, — вставила тетушка. Я не понимал причин ее ядовитости.

— Да, — ответила мисс Патерсон, — потому что я боялась.

— Чего?

— Я никогда раньше не бывала за границей. Мистер Пуллинг тоже, мне пришлось переводить ему.

— Значит, вы знаете французский.

— Я изучала его по методу Берлица [методика для самостоятельного изучения языков].

— Не удивляйтесь нашим расспросам, мисс Патерсон, — сказал я. — Дело в том, что я не знаком с подробностями смерти отца. Моя мать никогда не говорила об этом. Она всегда обрывала меня, когда я начинал задавать вопросы. Она мне сказала, что он умер во время деловой поездки, и я почему-то вообразил, будто он умер в Вулверхемптоне — он часто туда ездил.

— Как вы познакомились с моим зятем? — спросила тетушка Августа. — Можно вам налить еще?

— Да, будьте добры. Некрепкого, если вас не затруднит. Мы познакомились на верхнем этаже сорок девятого автобуса.

Рука тетушки, державшая кусок сахару, повисла в воздухе.

— Сорок девятого автобуса?

— Да, видите ли, я слышала, как он брал билет, но, когда мы подъезжали к нужной ему остановке, он крепко спал, так что мне пришлось разбудить его, но все равно он опоздал. Остановка была по требованию. Он был мне очень благодарен и доехал со мной до ратуши в Челси. Я тогда жила в цокольном этаже на Оукли-стрит, и он проводил меня до самого дома. Я помню все так ясно, так ясно, как будто это было вчера. У нас нашлось много общего. — Нога ее снова дернулась.

— Это меня удивляет, — заметила тетушка.

— Ах! Сколько мы в тот день разговаривали!

— О чем же?

— Главным образом о сэре Вальтере Скотте. Я читала «Мармион», и больше почти ничего, но он знал все, что написал сэр Вальтер. Он читал наизусть… У него была чудесная память на стихи. — И она прошептала словно про себя: 

— Так, значит, все и началось, — нетерпеливо прервала тетушка. — А теперь злодей покоится в Булони.

Мисс Патерсон съежилась на стуле и энергично брыкнула ногой.

— Ничего не началось — в том смысле, какой вкладываете вы, — отпарировала она. — Ночью я услышала, как он постучал в дверь и позвал: «Долли! Куколка моя!»

— Куколка! ["Долли" в переводе на русский язык значит «куколка»] — повторила тетушка с таким отвращением, будто это была какая-то непристойность.

— Да. Так он называл меня. Мое полное имя Дороти.

— Вы, конечно, заперли дверь изнутри.

— И не подумала. Я ему полностью доверяла. Я крикнула: «Войдите!» Я знала, что он не стал бы будить меня по пустякам.

— Ну, я бы не назвала это пустяками, — заметила тетушка. — Продолжайте же.

Но мысли мисс Патерсон снова блуждали далеко, она стучала зубами не переставая. Перед ее взором возникло нечто, чего мы видеть не могли, глаза ее увлажнились. Я взял ее за локоть и сказал:

— Мисс Патерсон, не рассказывайте об этом, если вам это причиняет боль. — Я рассердился на тетушку: лицо ее было жестким, будто вычеканенное на монете.

Мисс Патерсон перевела на меня взгляд, и я увидел, как она постепенно возвращается из своего далека.

— Он вошел, — продолжала она, — прошептал «Долли! Куколка моя!» и упал. Я опустилась рядом на пол, положила его бедную-бедную голову к себе на колени, и больше он уже не сказал ни слова. Так я и не узнала, зачем он пришел и что хотел сказать мне.

— Можно догадаться зачем, — вставила тетушка.

И снова мисс Патерсон слегка отпрянула назад, как змея, а затем нанесла ответный удар. Грустное это было зрелище: две старые женщины препирались из-за того, что случилось давным-давно.

— Надеюсь, что вы правы, — проговорила мисс Патерсон. — Я отлично понимаю, на что вы намекаете, и надеюсь, что вы правы. Я согласилась бы на все, о чем бы он меня ни попросил, без всяких колебаний и сожалений. Я больше никогда никого не любила.

— Да и его-то вы едва ли успели полюбить, — заметила тетушка, — у вас не было такой возможности.

— А вот тут вы очень-очень ошибаетесь. Вероятно, вы просто не знаете, что значит любить. Я полюбила его с той минуты, как он сошел у ратуши в Челси, и люблю до сих пор. Когда он умер, я сделала для него все, что требовалось, все — больше некому было позаботиться о бедняжке: жена не захотела приехать. Пришлось производить вскрытие, и она написала в муниципалитет, прося похоронить его в Булони — она не пожелала забрать его бедное-бедное изуродованное тело. Только мы с консьержем…

— Вы удивительно постоянны, — проговорила тетушка, и замечание ее отнюдь не прозвучало как похвала.

— Никто меня больше так не называл — Долли, — добавила мисс Патерсон, — но во время войны, когда мне пришлось скрывать свое настоящее имя, я позволила называть меня Poupee [кукла (франц.)].

— Боже праведный, зачем вам понадобился псевдоним?

— Времена были тревожные, — ответила мисс Патерсон и принялась искать перчатки.

Меня возмутило поведение тетушки по отношению к мисс Патерсон, и в моей душе все еще горел медленный огонь глухого гнева, когда мы во второй, и последний, раз отправились обедать на безлюдный вокзал. Веселые, истрепанные морем рыбачьи суденышки лежали на пирсе, и у каждого на борту были краской выведены благочестивые изречения вроде «Dieu benit la Famille» [Бог благословил семью (франц.)] и «Dieu a Bien Fait» [Бог сотворил благо (франц.)]; я задавал себе вопрос — большая ли помощь от этих девизов, когда на Канале бушует шторм. В воздухе стоял все тот же запах мазута и рыбы, и так же подходил никому не нужный поезд из Лиона, а в ресторане у стойки торчал тот же ворчливый англичанин с тем же спутником и тем же псом, и из-за них ресторан казался еще более пустым, как будто других посетителей тут не бывало.

— Ты очень молчалив, Генри, — произнесла тетушка.

— Мне есть над чем подумать.

— Тебя совершенно очаровала эта несчастная замухрышка, — упрекнула меня тетя.

— Меня растрогала встреча с той, которая любила моего отца.

— Его любили многие женщины.

— Я имею в виду — любила его по-настоящему.

— Это сентиментальное существо? Да она не знает, что такое любить.

— А вы знаете? — Я дал волю своему гневу.

— Думаю, у меня больше опыта в этом отношении, чем у тебя, — невозмутимо, с рассчитанной жестокостью отпарировала тетя Августа.

Мне нечего было возразить: я даже не ответил на последнее письмо мисс Кин. Тетушка сидела напротив меня за своей тарелкой с удовлетворенным видом. Прежде чем приняться за камбалу, она съела полагавшиеся к ней креветки — одну за другой, ей нравилось каждое блюдо в отдельности, и она никуда не спешила.

Возможно, она и в самом деле имела право презирать мисс Патерсон. Я подумал о Карране, мсье Дамбрезе, мистере Висконти — они жили в моем воображении, будучи сотворены и поселены там ею; даже бедный дядя Джо, ползущий к уборной. Она была животворной личностью. К жизни пробудилась даже мисс Патерсон под действием жестоких тетушкиных вопросов. Заговори вдруг тетушка с кем-нибудь обо мне, и легко вообразить, какой вышел бы рассказ из моих георгинов, из моих нелепых нежных чувств к Тули и моего беспорочного прошлого, — даже я ожил бы до какой-то степени, и нарисованный ею образ, несомненно, был бы куда ярче меня подлинного. Бессмысленно было сетовать на тетушкину жестокость. В одной книге про Чарлза Диккенса я прочитал, что автор не должен испытывать привязанности к своим персонажам, он должен обращаться с ними без всякой жалости. В основе акта созидания, оказывается, всегда лежит крайний эгоизм. Поэтому-то жена и любовница Диккенса должны были страдать для того, чтобы он мог создавать свои романы и наживать состояние. Состояние банковского служащего хотя бы не в такой мере запятнано себялюбием. Моя профессия не принадлежит к числу разрушительных. Банковский управляющий не оставляет позади себя шлейфа из страдальцев. Где-то теперь Карран? И цел ли Вордсворт?