Наш человек в Гаване - Грин Грэм - Страница 6

– Я не собираюсь водить его за нос.

– Это нужно для дела.

– Да не желаю я участвовать в ваших делах! Что вы ко мне привязались?

– Вы – английский патриот. Живете здесь много лет. Уважаемый член Европейского коммерческого общества. А нам необходим резидент в Гаване, сами понимаете. Подводные лодки нуждаются в горючем. Диктаторы всегда находят общий язык. Большие диктаторы затягивают в свои сети маленьких.

– Атомным подводным лодкам не нужно горючее.

– Точно, старина, точно. Но война всегда немножко отстает от жизни. Надо быть готовым, что против нас используют и обычные виды вооружения. К тому же не забывайте об экономическом шпионаже: сахар, кофе, табак.

– Вы найдете все, что вам нужно, в официальных ежегодниках.

– Мы им не доверяем, старина. Ну и конечно, политическая разведка. Ваши пылесосы дают вам доступ в любое место.

– Вы хотите, чтобы я делал анализы пыли?

– Вам, старина, это может показаться смешным, но ведь основным источником сведений, которые получила французская разведка во время дела Дрейфуса, была уборщица германского посольства – она собирала обрывки из корзин для бумаг.

– Я даже не знаю, как вас зовут.

– Готорн.

– А кто вы такой?

– Ну что ж, могу вам сказать; я организую сеть в районе Карибского моря. Минуточку! Кто-то идет. Я умываюсь. А ну-ка, ступайте в клозет. Нас не должны видеть вместе.

– Но нас уже видели вместе.

– Случайная встреча. Земляки. – Он втолкнул Уормолда в кабинку так же, как раньше втолкнул его в уборную. – Правила прежде всего. Ясно?

Наступила тишина, только вода журчала в кране. Уормолд присел. Ему не оставалось ничего другого. Ноги его все равно были видны из-под перегородки, не доходившей до полу. Вода продолжала течь. Уормолд испытывал чувство безграничного удивления. Его поражало, почему он не покончил со всей этой ерундой с самого начала. Ничего удивительного, что Мэри его бросила. Он вспомнил одну из их ссор: «Почему ты что-нибудь не сделаешь, не совершишь хоть какого-нибудь поступка, все равно какого! Стоишь, как истукан...» «Ну по крайней мере на этот раз я не стою, а сижу». Да и что он мог сказать? Ему не дали возможности вставить хоть слово. Минуты шли. Какие громадные у кубинцев мочевые пузыри; руки у Готорна, наверно, уже давно чистые. Вода перестала течь. Он, видно, вытирает руки; Уормолд вспомнил, что здесь нет полотенца. Еще одна задача для Готорна, но он с ней справится. Не зря ведь он прошел специальную подготовку. Наконец чьи-то ноги прошли назад к двери. Дверь закрылась.

– Можно выйти? – спросил Уормолд.

Это прозвучало, как капитуляция. Теперь он подчинялся приказу.

Готорн на цыпочках подошел поближе.

– Дайте мне несколько минут, старина, чтобы я успел убраться. Знаете, кто это был? Тот полицейский. Подозрительно, правда?

– Он мог узнать мои ноги под дверью. Как вы думаете, не обменяться ли нам штанами?

– Будет выглядеть неестественно, – сказал Готорн, – но мозги у вас варят правильно. Я оставляю в раковине ключ от моей комнаты. «Севил-Билтмор», пятый этаж, пройдете прямо наверх. Сегодня вечером, в десять. Нужно потолковать. Деньги и прочее. Низменные материи. Портье обо мне не спрашивайте.

– А вам разве ключ не нужен?.

– У меня есть отмычка. Пока.

Уормолд поднялся и увидел, как затворилась дверь за элегантной фигурой и невыносимым жаргоном Готорна. Ключ лежал в раковине – «комната 510».

В половине десятого Уормолд зашел к Милли, чтобы пожелать ей спокойной ночи. Тут, во владениях дуэньи, был безукоризненный порядок: перед статуэткой святой Серафины горела свеча; золотистый требник лежал возле кровати; одежда была старательно убрана, словно ее не было вовсе, и в воздухе, как фимиам, плавал легкий запах одеколона.

– Ты чем-то расстроен, – сказала Милли. – Все еще волнуешься из-за капитана Сегуры?

– Ты меня никогда не водишь за нос, а, Милли?

– Нет. А что?

– Все почему-то меня водят за нос.

– И мама тоже водила?

– По-моему, да.

– А доктор Гассельбахер?

Он вспомнил негра, который ковылял мимо бара. Он сказал:

– Может быть. Иногда.

– Но ведь это делают, когда любят, правда?

– Не всегда. Я помню в школе...

Он замолчал.

– Что ты вспомнил, папа?

– Много всякой всячины.

Детство – начало всякого недоверия. Над тобой жестоко потешаются, а потом ты начинаешь жестоко потешаться над другими. Причиняя боль, теряешь воспоминания о том, как было больно тебе. Однако он каким-то образом, но отнюдь не потому, что был чересчур уж добрым, не пошел по этому пути. Может быть, оттого, что у него просто не хватило характера. Говорят, что школа вырабатывает характер, стесывая острые углы. Углы-то ему стесали, но в результате, кажется, получился не характер, а нечто бесформенное, как один из экспонатов в музее современного искусства.

– А тебе хорошо, Милли? – спросил он.

– Конечно.

– И в школе тоже?

– Да. А что?

– Тебя никто больше не дергает за волосы?

– Конечно, нет.

– И ты никого больше не поджигаешь?

– Ну, тогда мне было тринадцать, – сказала она надменно. – Чем ты расстроен, папа?

Она сидела на кровати: на ней был белый нейлоновый халат. Он любил ее и тогда, когда рядом была ее дуэнья, но еще больше – когда дуэньи не было; у него уже мало оставалось времени на то, чтобы любить, он не мог терять ни минуты. Он словно провожал ее в путешествие, провожал недалеко, остальной путь ей придется проделать одной. Годы разлуки надвигались, как станция, когда едешь в поезде, но ей они сулили дары, ему же – одни утраты. В этот вечерний час он как-то особенно остро ощущал жизнь; не из-за Готорна – загадочного и нелепого, не из-за жестокостей, которые творились государствами и полицией, – все это казалось ему куда менее важным, чем неумелые пытки в школьном дортуаре. Маленький мальчик с мокрым полотенцем в руках, которого он только что вспомнил, – интересно, где он сейчас? Жестокие приходят и уходят, как города, королевства или властители, не оставляя за собой ничего, кроме собственных обломков. Они тленны. А вот клоун, которого в прошлом году они с Милли видели в цирке, – этот клоун вечен, потому что его трюки никогда не меняются. Вот так и надо жить: клоуна не касаются ни причуды государственных деятелей, ни великие открытия гениальных умов.

Уормолд, глядя в зеркало, стал строить гримасы.

– Господи, что ты делаешь?

– Хотел себя рассмешить.

Милли захихикала.

– А я думала, что ты грустный и чем-то озабочен.

– Поэтому мне и захотелось посмеяться. Помнишь клоуна в прошлом году?

– Он упал с лестницы прямо в ведро с известкой.

– Он падает в него каждый вечер в десять часов. Нам бы всем не мешало быть клоунами, Милли. Никогда ничему не учись на собственном опыте.

– Мать-настоятельница говорит...

– Не слушай ее. Бог ведь не учится на собственном опыте, не то как бы он мог надеяться найти в человеке что-нибудь хорошее? Вся беда в ученых – они складывают один плюс один и всегда получают два. Ньютон, открывая закон притяжения, основывался на опыте, а потом...

– А я думала – на яблоке.

– Это одно и то же. Понадобилось только время, чтобы лорд Резерфорд расщепил атом. Он тоже учился на собственном опыте, так же как и люди Хиросимы. Эх, если бы мы рождались клоунами, нам бы не грозило ничего дурного, кроме разве небольших ссадин... Да еще в известке немного перемажешься. Не учись на собственном опыте, Милли. Это губит душевный покой.

– А что ты делаешь сейчас?

– Хочу пошевелить ушами. Раньше я умел. А вот теперь не получается.

– Ты все еще скучаешь по маме?

– Иногда.

– Ты все еще ее любишь?

– Может быть. Время от времени.

– Она, наверно, была очень красивая в молодости?

– Да она и сейчас не старая. Ей тридцать шесть.

– Ну, это уже старая.

– А ты ее совсем не помнишь?

– Плохо. Она ведь часто уезжала, правда?