Наемный убийца - Грин Грэм - Страница 7

– Обезболивающих уколов мы не делаем, старина.

– Стоп, – остановил его Ворон, – не подумайте меня усыплять.

– Без этого вам будет очень больно, старина, – сказал доктор Йогель, подходя с маской, – чертовски больно.

Ворон сел и оттолкнул маску.

– Не хочу, – сказал он. – Только не это. Меня еще никогда не травили газом. Никогда не усыпляли. Предпочитаю видеть, что происходит.

Доктор Йогель тихонько рассмеялся, шутливо потянул Ворона за губу:

– Пора привыкать, старина. Через пару дней нас всех начнут травить газом.

– Как это?

– Похоже, война намечается, верно? – торопливо заговорил доктор Йогель, разматывая трубку, поворачивая какие-то ручки, волнуясь, но не переставая действовать. – Не могут же сербы вот так убить министра обороны и отделаться легким испугом. Италия готова вступить в войну. Франция собирается с духом. Недели не пройдет, мы тоже ввяжемся.

Ворон сказал:

– И все из-за какого-то старикашки… – потом добавил: – Я еще не читал газет.

– Жаль, меня заранее не предупредили, – доктор пытался поддержать беседу, тем временем закрепляя баллончик с газом, – я бы себе состояние составил на акциях оружейных фирм. Они ведь взлетели до небес. Ну, старина, откиньтесь поудобнее, это и минуты не займет, – доктор снова придвинул маску. – Только надо дышать поглубже.

Ворон сказал:

– Повторяю, усыплять я не позволю. Зарубите это себе на носу. Можете резать как угодно, но усыплять не дам.

– Ну и глупо, старина, очень глупо, – сказал доктор Йогель. – Вам будет нестерпимо больно.

Он вернулся к шкафчику и снова взял скальпель. Рука дрожала теперь еще заметнее. Доктор явно был чем-то напуган. И тут из-за двери Ворону послышался слабый отзвон, какой бывает, когда снимают телефонную трубку. Ворон вскочил. В кабинете было очень холодно, но доктор Йогель весь взмок от пота. Не в силах произнести ни слова, он застыл у шкафчика со скальпелем в руке. Ворон сказал:

– Тихо. Ни слова, – и рывком открыл дверь. Там, в маленькой, плохо освещенной передней стояла с телефонной трубкой у уха старуха сестра. Ворон встал боком, так, чтобы одновременно видеть обоих.

– А ну положите трубку, – сказал он. Женщина опустила трубку на рычаг, неотрывно глядя на него маленькими тупыми и злобными глазками.

Он процедил сквозь зубы:

– Ах вы, шкуры двуличные… Пришить бы вас обоих.

– Старина, старина, – залопотал доктор Йогель, – вы все совершенно не так поняли.

Но сестра не произнесла ни слова. Это она была стержнем их партнерства, она – закаленная долгими годами нелегальной медицинской деятельности, подпольных абортов и многочисленных летальных исходов.

Ворон сказал:

– А ну прочь от телефона.

Он вынул скальпель из руки доктора Йогеля и кромсал и пилил, пытаясь перерезать телефонный провод. В душе его возникло странное, никогда прежде не испытанное чувство, и слова комом застряли у него в горле. Несправедливость была совершена людьми, которые, как и он сам, существовали вне рамок закона. Второй раз за день его предавали те, кто, как и он, не ставили закон ни во что. Он всегда был одинок, но такого одиночества, как в этот момент, он не испытывал никогда. Телефонный провод, наконец, уступил его усилиям. Ворон не произнес больше ни слова: боялся, что не совладает с собой и начнет стрелять, но сейчас стрелять было нельзя. Сбежал по лестнице, не в силах избавиться от нахлынувшей черной тоски, и, прикрыв лицо платком, остановился на углу. Из радиоприемника в окне магазина донеслось: «Мы получили следующее сообщение…» Тот же голос звучал ему вслед, пока он шел по улице, доносясь из окон жалких бедняцких квартир, – хорошо поставленный бесчувственный голос, четко вещавший из каждого дома: «Скотленд-Ярд сообщает. Разыскивается преступник. Джеймс Ворон. Возраст: около двадцати восьми лет. Особая примета – заячья губа. Несколько выше среднего роста. Носит темное пальто и черную фетровую шляпу. Любая информация, способствующая поимке…» Ворон шел прочь от этого голоса в шум и суету Оксфорд-стрит, в сторону южных кварталов Лондона.

Слишком многое было ему непонятно: эта война, о которой толковали все и каждый; зачем им понадобилось подводить его под монастырь. Нужно было разыскать Чамли; сам Чамли мало что значил, он только исполнял приказ, но если бы удалось этого Чалмондели найти, уж он бы вытряс из него… Ворон был растерян. Одинокий и загнанный, он нес в душе горькое чувство совершенной по отношению к нему жестокой несправедливости и в то же время – странную гордость. Шагая по Чаринг Кросс Роуд мимо магазинов и ларьков, он буквально раздувался от гордости: в конце концов это ведь из-за него должна начаться война, видно, и он что-то значит!

Ни малейшего представления о том, где живет Чамли, у него не было, только адрес до востребования. Можно бы подождать у магазинчика, где Чамли получал письма: была слабая, очень слабая надежда, что Чамли там появится. Однако то, что Ворону удалось сбежать, укрепляло эту надежду: новость уже передавали по радио, она появится в вечерних газетах. Чамли, несомненно, пожелает на некоторое время исчезнуть. И может случиться, что, прежде чем уехать, он зайдет за письмами. Правда, только в том случае, если он получает в магазинчике письма не от одного Ворона. Ворон и не рассчитывал бы, что у него есть хоть один шанс из тысячи, если бы Чамли был не такой дурак. Не требовалось с ним вместе не только пуд соли – пуд мороженого съесть, чтоб это заметить.

Магазинчик занимал крохотное помещение в переулке, напротив театра. Продавались там сборнички не очень высокого класса, вроде таких, как «Забавный экран» или «Веселые рассказы», парижские открытки в запечатанных конвертах, французские и американские журналы, а также книжки о самобичевании, в бумажных обложках, по двадцать шиллингов за штуку, причем прыщавый юнец или его сестра – кто в тот момент оказывался за прилавком – обещали вернуть пятнадцать шиллингов, если покупатель возвратит книгу.

Наблюдать за входом в магазин было нелегко. Женщина в полицейской форме не спускала глаз с проституток на углу, а напротив магазина шла длинная, без окон, стена театра со входом на галерку. На фоне этой стены человек был весь на виду, словно муха на светлых обоях. Если только, подумал Ворон, дожидаясь зеленого сигнала светофора, чтобы перейти на ту сторону, если только пьеса не пользуется успехом.

Но пьеса пользовалась успехом. И хотя до начала спектакля оставалось не меньше часа, у дверей на галерку выстроилась длинная очередь. Ворон взял напрокат складной стул, потратив на это чуть ли не последние монетки из оставшейся у него в карманах мелочи. Магазин был прямо напротив, только улицу перейти. Юнца не было. Обслуживала покупателей его сестра. Она сидела прямо в дверях, в стареньком зеленом платье из сукна, которое вполне могло быть когда-то содрано с бильярдного стола в соседнем пабе. Плоское угловатое лицо, казалось, никогда и не выглядело молодым; огромные очки в стальной оправе не могли скрыть косоглазия. Ей можно было дать и двадцать, и сорок лет – не женщина, а карикатура, грязная, порочная, скорчившаяся среди соблазнительных тел и смазливых, без проблеска мысли, лиц на обложках не очень-то пристойных журналов.

Ворон наблюдал. Прикрыв рот платком и ничем не выделяясь среди тех шестидесяти, что жаждали попасть на галерку, он, не отрывая глаз, следил за входом в магазин. Он видел, как какой-то молодой человек приостановился, чтобы украдкой взглянуть на «Plaisirs de Paris», и торопливо прошел дальше; видел, как зашел в магазин старик и вскоре вышел со свертком в оберточной бумаге. Кто-то из очереди перешел на ту сторону и купил пачку сигарет.

Пожилая женщина села рядом с Вороном и сказала кому-то через плечо:

– Поэтому я и люблю Голсуорси. Он был настоящий джентльмен. Во всяком случае, всегда знаешь, чего от него можно ждать. Вы меня понимаете?

– Все всегда начинается с Балкан.

– А я люблю другой сорт сигарет.

– Он так любил людей, был таким гуманистом.